"Скажи ему, как все произошло. И что к чему. Дальнейшее - молчанье"
Часть 1 здесь: world-of-jim.diary.ru/p180880105.htm
Название: «И кажется великолепной тьма…»
Автор: Призрак Вирджинии Клемм
Категория: слэш (неполноценный: чувства есть, секса нет)
Жанр: AU/аngst/drama/case-fic
Герои: Джеймс Мориарти, Себастьян Моран, Майкрофт Холмс
Рейтинг: R (за кровь)
Размер: макси с продолжением (в трех частях)
Дисклеймер: главные герои позаимствованы. Поиграю и отдам.
Размещение: пожалуйста, извещайте автора
Саммари: Вторая Мировая война. Ирландия. Фэнтези. Волшебные существа. Мориарти уже есть, а мистер Шерлок Холмс еще не родился. Но у Мориарти есть Моран, и Мориарти сделает все, чтобы Моран у него оставался и дальше. Правда, не всегда и не все в его руках... Он не бог, он всего лишь фейри-полукровка.
Комментарии автора: Любовь, смерть, патриотизм, пафос, избыток высоких чувств, будьте осторожны, можно отравиться.
читать дальшеПосвящается К.
Благодарю G. за то, что она стала добровольной и такой хорошей бетой, и F. за то, что она объяснила мне все эти сложности в теме "жанр-категория-рейтинг".
Часть 2. Над мраком и над прахом
1.
Апрель 1940 года, Белфаст
Лиам Мэйкем приходил к Джеймсу Мориарти уже второй раз. В первый раз – восемь лет назад – он шел на повышение в своем банке и хотел устранить сильного конкурента так, чтобы это выглядело естественно. Воспользовавшись советом Мориарти, он смог обустроить все так, чтобы конкурента заподозрили в пособничестве ограблению. Нет, ничего конкретного, только серьезное подозрение, но уйти из банка конкуренту пришлось. С тех пор Мэйкем значительно преуспел и даже женился на дочери основного держателя акций. А теперь вот – влюбился до безумия в молоденькую девушку и хотел связать с ней жизнь, но только вот о разводе с богатой женой-католичкой речи идти не могло. Однако Лиам Мэйкем хотел и свободы, и сохранить богатство, и жениться на любимой. И заодно избавиться от ненавистного тестя, который его подозревал и контролировал каждый его шаг.
Клиентов, которые приходили повторно, Джим любил. Нет, конечно, никаких скидок он им не давал, и сейчас разбогатевшему Лиаму предстояло заплатить много дороже, чем в первый раз: и в материальном плане, и в духовном.
О духовном плане Лиам, как и большинство клиентов Мориарти, не подозревал. Или не задумывался. Или ему было все равно. Зря, конечно, они не интересовались, чем на самом деле платят. Но это их дело и их выбор. В конце концов, Джим должен был платить Мэб за воскрешение Себастьяна и платил исправно.
Любовь Джима к клиентам, которые пришли во второй или в третий раз, была связана с тем, что он уже знал, что от них можно ждать, что им предложить, чтобы они сразу согласились. На них не нужно было тратить много времени и сил. И на них всегда имелось основательное досье. Конечно, такого наслаждения игрой, как с клиентами-новичками, которых надо было соблазнить и подтолкнуть к совершению более значительного зла, нежели они изначально планировали, со старыми клиентами не было. Но не всегда же играть. Надо и на жизнь зарабатывать, и долг отрабатывать, а возвращаясь – они отдавали больше, чем когда приходили в первый раз. Потому что доказывали полное отсутствие раскаяния и глубже погружались во тьму.
– Вашу проблему, Лиам, можно решить очень просто, хотя и не дешево.
– Я готов платить.
– Не только мне. Понадобится наемный убийца высокого класса, причем человек, которому я доверяю.
– Я заплачу, заплачу… Но подозрение не падет на меня? Что я нанял?
– А мы обустроим все так, что у полиции будет виновник. Вы же окажетесь совершенно вне подозрений. Скорбящий вдовец. Правда, вам для этого придется немного потрудиться самому, кое что я за вас сделать не смогу… Но почву для совершения идеального убийства своих жены и тестя вы уже подготовили. Одиннадцать лет назад.
Лиам посмотрел с недоумением.
Джим улыбнулся. Как ему нравились такие моменты! Этот Лиам тупой, конечно, и гордиться нечем, но вкус… У зла совершенно особенный вкус. Не столь сытный, как у страха, не столь пьянящий, как у страдания. Пикантный вкус. Похоже на острый соус, которого много не съешь, но им приятно приправлять основное блюдо.
– Лиам, согласно информации, которая у меня имеется, одиннадцать лет назад у вас был роман с молодой фабричной работницей Шейлой Келли. Она забеременела, жениться вы отказались. Шейла родила от вас сына Коннора и вынуждена была отдать его в приют. Сейчас она работает на военном заводе. Не замужем. Связей с мужчинами после вас не имела. Регулярно навещает сына в приюте. И, наверное, затаила на вас обиду.
Лиам мрачнел с каждым произнесенным словом, а когда Мориарти закончил, принялся оправдываться:
– Мне было двадцать два года! Если бы я на ней женился, у меня не сложилась бы никакая карьера, меня ждали бы нищета, скука и по ребенку в год!
– Бесспорно. И теперь можете считать, что та интрижка с Шейлой была вашим вкладом в будущее. В счастливое и богатое будущее. Она же любила вас, да? Лиам, не молчите, я не священник и не буду вас отчитывать за плохое поведение. Она вас любила?
– Любила. Она глупая овца…
– Тем лучше. Вы должны встретиться с ней. Не важно, что вас увидят вместе. Главное – не пишите ей записок. Встретьте ее у проходной. Никаких цветов, но пригласите поужинать. Сейчас скверные времена, наверняка она ведет не слишком сытную жизнь. Скажите, что раскаялись. Что хотите познакомиться с сыном. Что хотите помочь ей содержать мальчика. Что хотите, чтобы она ушла с работы и забрала его из приюта. У вас с женой ведь нет детей. Скажите, что Бог вас наказал: жена бесплодна. Что вы осознали совершенное вами зло. Объясните, что никогда не разведетесь, ибо это страшный грех, но сделаете все, чтобы искупить свою вину, чтобы помочь Шейле и своему сыну. Упирайте на то, что хотите помочь сыну. Дайте ей денег сразу. Она должна поверить. Только не переусердствуйте. Если вы вызовете у нее какие-то подозрения или сомнения, придется придумывать другой план, менее простой и более дорогой.
– Она мне поверит. Я же говорю: она глупая овца. Но зачем это все надо?
– Когда она созреет, вы сообщите мне. Я назначу дату. И вы пригласите ее к себе домой. Скажете, что признались во всем жене, что жена ваша женщина верующая и готова поддержать вас в помощи вашему сыну. Прямо не говорите, но намекните, что за отсутствием у вас с женой детей Коннор – ваш единственный отпрыск… Хорошо, если Шейла понадеется, что он станет вашим наследником. Не понадеется – пусть хотя бы поверит, что вы ей поможете. Затем вы должны будете уехать. Это непременно должна быть деловая поездка. Не спонтанная, а необходимая. Допустим, в понедельник вы уезжаете и заранее назначаете Шейле встречу у вас дома во вторник вечером. Во вторник же мой человек придет к вам домой. У вас много прислуги?
– Нет. Повар, горничная, секретарь тестя, но он бывает не каждый день.
– Укажете обычное место пребывания каждого. Далее мой человек… Решит проблему так, что все будут уверены: ваша бывшая любовница, одержимая местью, явилась к вам домой и убила всех, кого встретила. Но сама была застрелена вашим тестем. Однако он не вынес пережитой драмы и скончался от сердечного приступа.
– И это все можно обеспечить? Даже приступ? – восхищенно спросил Лиам.
– Разумеется. У вашего тестя есть личное оружие?
– Нет.
– Это плохо. Ну да ладно. Полиции солжете, что он купил себе револьвер на черном рынке. Также солжете полиции, что Шейла в последнее время преследовала вас требованиями помощи. Что вы дали ей денег, но она продолжала шантаж и вообще выглядела неуравновешенной. Вы будете изображать убитого горем, но не переусердствуйте. Впрочем, мы все сделаем так, чтобы заподозрить вас было чрезвычайно сложно.
– Спасибо, спасибо, мистер Мориарти!
– Благодарить рано, еще ничего не сделано. И я предпочитаю материальные выражения благодарности. Все, идите. Будьте милы с женой, запланируйте командировку, займитесь Шейлой. И упаси вас Боже хоть полсловечка шепнуть вашей любовнице о том, что скоро вы будете свободны. Нет, я вам просто запрещаю встречаться с любовницей!
– Я не могу, она ждет, она будет переживать…
– Небольшое ожидание не повредит. Потом извинитесь перед ней с обручальным кольцом в руках. Не смейте с ней встречаться, пока все не кончится, поняли? У меня достаточно людей, чтобы следить за вами. Нарушите хоть одно мое условие – и я не стану вам помогать ни за какие деньги.
Лиам вздохнул и кивнул.
– Я сделаю все так, как вы хотите, мистер Мориарти. Я же знаю, что вы все сделаете в лучшем виде и что вы в конце концов всегда оказываетесь правы.
2.
Когда Лиам Мэйкем ушел, Джим подошел к окну. Прислушался к ритму города. Он напоминал биение могучего сердца: ровный, спокойный, чуть напряженный стук сердца солдата, находящегося на боевом посту.
С началом войны красивый, чистый, преуспевающий Белфаст, который даже англичане называли «ирландским Ливерпулем», стал еще и важным стратегическим пунктом. На верфи строили и чинили военные корабли. Военные заводы работали на полную мощность. И даже мирные прежде предприятия были переформированы в военные. Город регулярно бомбила немецкая авиация. Но, как ни велик был риск, Джим не собирался покидать Белфаст. Этот город давал ему силы. Давал ему пищу – страх, боль, смерть. Этот город регулярно поставлял ему клиентов. Сейчас, во время войны, их стало даже больше. У многих при виде того, как быстро и легко умирают люди, от ощущения близости и неизбежности гибели менялись жизненные приоритеты и они готовы были на все, лишь бы хоть немного побыть счастливыми… Или добиться давней мечты. Или отомстить старому врагу.
Дело Мэйкема будет простым. Джим это уже знал. Свою часть работы Лиам сделает, он красивый парень и умеет управляться с женщинами. А женщины – они же всегда надеются, что любимый вернется. А уж тем более – мать: она не может поверить, что отец ее ребенка полностью безразличен к отпрыску. Шейла Келли поверит в сказки Лиама и придет в дом его жены. Дальше – работа для Морана. Себастьян получит свой драйв и свое удовольствие. Это хорошо, это прекрасно. В последнее время Себастьяну не приходилось скучать. А лет десять назад у них бывали трудные периоды… Хорошо еще, всегда имелись подлецы из числа тех, кто поддерживает англичан. И сами англичане. Так что, когда у Себа возникало желание кого-нибудь убить, он шел и убивал. Но убивать тоже лучше так, чтобы это приносило прибыль. И шло на уплату долга Мэб.
…Труднее всего будет заставить тестя Лиама отравиться, но Себастьян умеет убеждать людей. Один пистолет найдут в руке Шейлы Келли. Другой – где-нибудь неподалеку от трупа почтенного старца, который застрелил злодейку.
В окно дул теплый ветер. Весна…
Апрель.
Почти четверть века прошло с Пасхального восстания.
Уже почти четверть века Себастьян Моран мог бы гнить в могиле. Сейчас от него остался бы скелет, и даже одежда истлела бы, слишком много на ней было крови. Пожалуй, уцелели бы его башмаки. Скелет, башмаки, обрывки одежды. Вот и все, что осталось от всех их братьев по оружию и командиров. Впрочем, кто-то выжил, прошел тюрьму и каторгу…
На столе лежал томик Йейтса. В ожидании клиента Джим как раз перечитывал его стихотворение «Пасхальное восстание», за которое многие участники восстания и те, кто их поддерживали, на Йейтса ополчились: им казалось, не слишком почтительно и восторженно отозвался он об их подвиге и об их жертве. Но Джиму стихотворение нравилось. Особенно последняя строчка: «Так родилась ужасающая красота».
«Ужасающая красота».
Разве может быть более красивое сравнение?
Ужасающая красота того, что свершилось в те апрельские дни.
Ужасающая красота казни лидеров восстания, особенно Джеймса Конноли, раненного настолько тяжело, что он не мог стоять, и его расстреливали, привязав к стулу.
Ужасающая красота гибели и воскрешения Себастьяна Морана.
…А преподобный Джон Донахью, пытавшийся склонить семнадцатилетнего Джима Мориарти к служению Короне, в чем-то был прав. Время прошло, и ситуация в Ирландии изменилась. Теперь только северная Ирландия находится под властью англичан, а большая часть страны – свободна. И правительство возглавляет бывший повстанец Эймон де Валера. Ирландия даже не вступила в войну с немцами, хотя ирландцы помогают англичанам в их противостоянии. И это дело благое и достойное, и жаль, что не все ирландцы поступают так. Находятся идиоты, причем чаще всего – среди тех, кто мнит себя патриотами, – которые отвечают на заигрывания немцев и верят, что те, сокрушив Англию, дадут Ирландии какую-то особенную, абсолютную свободу. Идиоты, которые помогают немецким разведчикам и диверсантам на территории как Ирландии, так и Англии.
И один из этих идиотов – старый друг Джима и Себа, Шеннон Клери.
О деятельности Клери Джим был наслышан по своим каналам. И в последние дни размышлял: а не съездить ли в Таллахт, где обосновался Клери со своими сподвижниками, и не прикончить ли их всех, чтобы не дурили и не позорили знамя, под которым когда-то сражались и умирали достойные люди?
Да, Джим Мориарти был сентиментален. Он понимал, что в его возрасте уже можно быть и поциничнее. Особенно при его специфической деятельности. Но у него были слабости, которым он с удовольствием потакал. Патриотизм был одной из таких слабостей. А немцев он ненавидел. Ненавидел еще и потому, что был посвящен в потаенную суть этой войны. Магической войны. И знал, какими способами эта магическая война ведется.
С магией так нельзя! Нельзя! Магия – это сокровище, это чудо!
А то, что немецкие чернокнижники для придания силы своим обрядам приносили в жертву не только людей, но и фейри, вызывало в нем такое бешенство… Ох, стоило только вспомнить об этом, и у Джима желтели глаза и начинали заостряться зубы. Наследие отца, которое следовало контролировать и прятать под гламором. В последние же годы, когда все вокруг было пропитано эманациями боли, ненависти, вражды, в нем все чаще пробуждалась та сторона, нечеловеческая, причем иногда – в самый неподходящий момент. «Зубы, Джим!» – уже привык шептать Себастьян. Если кому-то покажется, что карие бархатные глаза Джеймса Мориарти вдруг стали желтыми, как у кошки, это всегда можно списать на игру света. Но зубы – это серьезно. У людей не бывает заостренных зубов. Это сразу становится заметно и может напугать не только суеверного человека.
Надо пойти порадовать Себастьяна, что есть работа, и даже интересная.
Себ, правда, вчера поздновато вернулся домой, они с Кэйтлин отмечали пять лет совместной жизни в одном маленьком подпольном ресторанчике, где имелись контрабандные деликатесы. Так что, наверное, они еще спят. Можно пойти полюбоваться на них украдкой.
Джим и Себ не запирали свои спальни друг от друга. И свои жизни. С тех пор, когда выяснилось, что кроме метки Мэб оставила Джиму на память о встрече дикие головные боли, которые обрушивались на него, когда королеве становилось скучно. Таким образом она напоминала своему должнику – пора делать очередной платеж. Боли были страшными – Джим даже вколоть себе морфий не мог, так его скручивало. А поскольку звала его Мэб обычно ночью – именно ночью дверь в спальню должна была оставаться открытой… Постепенно это превратилось в привычку. Чего запираться, если у них все общее? Если они живут, как близнецы-братья, ничего не скрывая друг от друга, включая подробности отношений со своими женщинами? Нет, конечно, до полного бесстыдства они не дошли, и каждый удовлетворял свою страсть с избранницей за закрытой дверью… Закрытой, но не запертой. Джиму это было важно. Себастьян на это был согласен. А их женщинам пришлось с этим смириться.
Их женщины…
У них у обоих были женщины.
У Себастьяна – больше, конечно, он же любил женщин. Случались длительные романы. Случались короткие связи. В 20-е годы девушки утратили стыдливость и сделались доступнее. Себастьян этим с наслаждением пользовался.
Джим тоже иногда заводил романы с женщинами. Потому что так надо. Он, в общем-то, получал удовольствие от секса. Но вот чувств никаких, кроме симпатии или сострадания, партнерши в нем не вызывали. Любил он по-прежнему только одного человека… С которым у него никогда и ничего сложиться не могло. Ничего, кроме идеальной дружбы. Что само по себе немало, если бы не эта мучительная, выжигающая страсть, если бы не это страшное томление, сводившее Джима с ума!
У него был шанс попробовать любовь с юношей. То, что казалось невероятным в Дублине в 1916 году, спустя десять лет в Лондоне было вполне допустимым, если, конечно, не выпячивать свой порок…
Порок. В том-то и дело. Джим не хотел, чтобы Себастьян узнал об этом.
Джим боялся, что Себастьян будет презирать его, как все нормальные мужчины презирали… Вот таких. Таких, как он.
Было и другое. Джим не хотел тратить свое томление, вожделение, восторг – на случайного партнера. Сексуальное удовольствие, основанное на соприкосновении тел и простом трении, – его и с женщиной можно получить. А то запредельное, что грезилось ему… Это – только с Себастьяном. Или ни с кем.
Поэтому – ни с кем.
3.
Контора Джеймса Мориарти располагалась в том же доме, что и их с Себастьяном Мораном общая огромная квартира. Только этажом ниже. Подняться по лестнице, отпереть своим ключом дверь, свернуть по коридору направо – в часть квартиры, принадлежавшую Себастьяну, прокрасться к двери спальни, приоткрыть…
Шторы были задернуты неплотно.
Золотистый утренний свет потоком лился на кровать, освещая два тела среди скомканных простыней. Мускулистый, белокурый Себастьян и – прильнувшая к нему Кэйтлин. Вся из нежных изгибов и округлостей, вся – нежность и сладость, плоть – как взбитые сливки, хочется коснуться пальцами или попробовать на вкус, лицо ангела или ребенка, приоткрытый во сне ротик, нахмуренные брови, густая тень ресниц и черные кудри, рассыпавшиеся по подушке и по плечу Себастьяна.
Кэйтлин была самой красивой из подруг Себастьяна. И самой лучшей. Пока Джим с ней не познакомился, он не верил, что ангелы во плоти – существуют. Теперь – получил доказательство. Себастьяна она обожала безгранично, самоотреченно. К Джиму относилась, как к любимому брату. И, пожалуй, если бы Кэйтлин не взял себе Себастьян, Джим попытался бы ее соблазнить. Упустить такую девушку может только идиот. Она должна была принадлежать им… То есть, конечно, Себастьяну. А Джим ее баловал по мере возможностей. Женщин так легко и приятно баловать. Контрабандные чулки или отрез хорошей ткани – и вот она уже счастливо улыбается. Впрочем, конечно же, если бы интересы Кэйтлин ограничивались чулками и тканью, Джим не привязался бы к ней настолько сильно, как бы красива она ни была. И, возможно, он почувствовал бы расположение к Кэйтлин, даже не будь она похожа на ангелочка с открытки. Вокруг этой девушки всегда создавалось пространство покоя. С ней было просто хорошо. С ней было уютно. С тех пор, как Кэйтлин переехала в их квартиру, дом стал настоящим домом. Другие женщины так не умели. С этим даром нужно было родиться.
Себастьян приоткрыл глаза, улыбнулся Джиму, но не пошевелился, чтобы не потревожить Кэйтлин.
Джим прикрыл дверь.
Себастьян и Кэйтлин. Как жаль, что они живут не в восемнадцатом столетии, когда можно было бы убедить их позировать полуобнаженными для полотна с античной тематикой – многие так делали! – и сохранить для потомков их красоту, сияние их любви.
«На радость и печаль, по воле рока, два друга, две любви владеют мной: мужчина светлокудрый, светлоокий, и женщина, в чьих взорах мрак ночной…»
Нет, конечно, им владела только одна любовь. К Кэйтлин он чувствовал что-то другое, но тоже счастливое и нужное. Кстати, мрака ночного не было в ее карих глазах. В них было теплое золотистое сияние. Она вся была – свет.
Пожалуй, только когда у них появилась Кэйтлин, Джим впервые пожалел, что партнерши Себастьяна не беременеют. А они не беременели – никогда. Джим спросил как-то раз у знакомой ведьмы (а каких только знакомых у него не появилось за эти годы!) и выяснил, что полностью вырвать человека у смерти нельзя. Смерть обязательно что-то себе возьмет. Он оговорил, что к Себастьяну вернется радость жизни. И смерть забрала у него возможность создавать новую жизнь. В общем-то, для Себастьяна это не было серьезной потерей. Скорее наоборот: он радовался, что обходится без сложностей и не приходится решать со своими девушками всякие неприятные проблемы. Джим тоже так считал, но вот Кэйтлин… Она хотела детей, а Джим хотел, чтобы она была счастлива. Но прекрасно понимал, что вот это-то как раз невозможно. Через несколько лет им обоим придется расстаться с Кэйтлин. Потому что она будет увядать. А они – нет.
Прошло двадцать пять лет с тех пор, как Себастьяна вытащили из могилы.
Их сверстники выглядели зрелыми мужиками, стареющими, их сверстники сидели и лысели, у многих проявились морщины от тяжелой жизни и пережитых страданий.
Джим с Себастьяном – что бы они ни пережили за эти годы, а было всякое, –выглядели все еще молодыми.
Джим – понятно. Дети, рожденные от фейри, медленно взрослеют, всегда выглядят моложе сверстников. Джиму сейчас можно было дать на вид от силы года на двадцать два, а в документах у него было прописано – двадцать восемь. Он выглядел хрупким. И если бы не шикарные костюмы и умелый гламор, ему не удавалось бы так удачно вести свой бизнес. Мало кто доверит свои преступные планы мальчишке. Но Джим выглядел впечатляюще. И умел правильно воздействовать на собеседников.
Как будет взрослеть Себастьян – он не знал. Но надеялся, что как Бриджет: достигнет своего предельного расцвета – и замрет, словно прекрасный цветок, раскрывшийся и застывший во времени. Так и получилось. Себастьян выглядел на двадцать семь, в документах у него столько и было записано. Он вымахал высоченным, черты его лица сделались более резкими, но он сохранил свою редкую красоту, а главное – эти сияющие светлые глаза, редко у мужчин встречаются такие красивые и яркие глаза. И волосы у него не потемнели. Неудивительно, что женщины сходили от него с ума. Ему не нужны были никакие умения, чтобы на кого-то влиять. В него и так все влюблялись. Было в нем какое-то мальчишеское обаяние, которое в сочетании с ростом, силой и суровой мужской красотой восхищало людей любого пола и возраста. «Славный парень» – такое впечатление он производил даже на самых суровых мужчин. В конце 20-х его даже дважды приглашали сниматься в кино, хотя на экране царили смуглые «латинские любовники» с орлиным профилем и знойным взглядом. Режиссер встретил Себастьяна в парке, где тот гулял со своей очередной пассией, и буквально умолял попробовать, утверждая, что и играть-то не надо, надо просто появиться в кадре. К разочарованию пассии, уже видевшей себя подругой кинозвезды, Себастьян с ужасом отказался. Кино – это публичность. Это – шанс раскрыть их тайну…
Документы им обоим приходилось менять и подделывать часто, но с этим как раз проблем не было: у Джима имелись хорошие связи в криминальной среде.
Имена они не меняли. Себастьян спорил, считая, что это рискованно, но Джим знал, как много магии несет в себе имя, и инстинктивно чувствовал: надо его сохранить. Однажды он уже сменил произношение имени, из Шеймуса превратился в Джеймса, и что-то изменилось. Слегка, но изменилось. Хотя, быть может, все дело в пережитом, а не в сочетаниях звуков. И все же он верил своему чутью. А Себастьян верил ему.
В конце концов, можно было притворяться собственными родственниками. Племянниками. Кузенами. В Ирландии часто в одной семье использовали одни и те же имена. Нормально.
Себастьян – редкое имя. Ведь Моран – потомок гугенотов, бежавших из Франции, осевших в Ирландии и умудрившихся ассимилироваться среди местных и сменить веру на ту самую, от которой они бежали, – на католицизм. Но все же пусть Себастьян остается Себастьяном. Для Джима это было важно.
…Они дважды приезжали в Дублин.
В первый раз погуляли, никем не узнанные, наслаждаясь чувством свободы, едва не плача от ностальгии. На свою улицу завернуть не осмелились. Зато сходили на кладбище. Почтили память боевых друзей.
Себастьян обнаружил, что на его могиле стоит крест с именем и датами жизни. Никто не понял, что ли, что тело из могилы украли? Они после побега, придя в себя, вспомнили, что оставили разверстую могилу и пустой гроб, и мучились вопросом – что же подумали родственники Морана, когда все это обнаружили? Наверное, служители кладбища предпочли скрыть позорный факт трупокрадства. Родственники Морана остались в неведении.
Кстати, своим родственникам Себастьян принялся посылать деньги, как только у них с Джимом появилось что-то, помимо волшебного кошелька. До Пасхального восстания они жили безбедно, его отец держал бакалейную лавку. Но во время восстания многие потеряли собственность, а Себастьян был старшим сыном, после него – шестеро девчонок. Себастьян был уверен, что отцу не помешает помощь. А от кого деньги? Ну, пусть думает, что от кого-то из повстанцев, чувствующих свою вину за то, что вовлекли мальчишку в свои игры патриотов, а его и убили. Или – что угодно думает. Себастьян никак не мог связаться со своими и хоть что-то о них узнать.
Когда они во второй раз приезжали в Дублин, они уже осмелились сунуться на свою улицу. Понадеялись, что их забыли и не узнают.
Но лавки Морана там уже не было. И прачечной Мориарти тоже.
Мать Джим встретил – как раз в тот второй свой приезд. Случайно. Уже перед отъездом, уже когда они шли на вокзал, Джим увидел Бриджет, выходящую из дверей роскошного ателье. Одета она была безупречно, причесана по моде, кажется, еще помолодела – и вела за руки девочек-близнецов лет шести, ужасно похожих на него, Джима.
Он остолбенел тогда. А у Бриджет лишь глаза чуть шире раскрылись и сбился шаг, но она тут же взяла себя в руки и прошла мимо сына, как мимо чужого. Это было правильно, но больно.
Еще в тот второй раз, уже на вокзале, они столкнулись с этим болваном Шенноном Клери. И им показалось, что он их узнал. Во всяком случае, выражение лица у Шеннона сделалось такое, будто он увидел призраков.
А кем они были, как не призраками?..
…Впрочем, можно и уточнить, кем они были с точки зрения магии.
Джеймс Мориарти – фейри-полукровка, отпрыск слуа и ведьмы, гончий Зимней Королевы.
Себастьян Моран – оживший мертвец, выходец, поднятый из могилы магией фейри.
Происхождение Джима и его служение Мэб требовали от него терзать смертных, пробуждая в их душах ужас и боль, и толкая к совершению преступлений: и Джим, и его отец-слуа этим питались, а все убийства, которые он совершал и к которым подводил своих «клиентов», становились жертвоприношениями Зимней Королеве, делавшими ее сильнее.
Воскрешение Себастьяна требовало от него проливать кровь. Нет, не пить ее, как пьют кровь вампиры, и не жрать плоть, как жрут гули, – просто проливать. Наслаждаться ее ароматом. Чувствовать ее на своей коже… Больше всего Себастьян любил убивать ножом. Так, чтобы ощущать последние содрогания жертвы и поток крови на своих руках. Но мог убивать и на расстоянии – из винтовки. Он мог убивать, в общем-то, как угодно. Но убивать ему было необходимо.
Джим часто вспоминал тот их разговор с Себастьяном – на кладбище в Дублине, сразу после воскрешения. Себастьян спросил: «Мне придется пить кровь, да?» – а Джим уверенно ответил: «Только если захочешь». Тогда он, скорее, отшутился. Джим был уверен, что Себастьяну не придется, никогда не придется, он же поднялся из могилы не мертвым, а живым.
Но, видимо, что-то в нем все-таки омертвело. Или – гибель в бою, в момент, когда Себастьян жаждал убийства, жаждал крови врагов, так на него повлияла, оставила неизгладимый след, и он возвращался в бой снова и снова? Джим не знал. Его знакомая ведьма тоже не знала. У Мэб он не осмеливался спросить.
В конце концов, жить Себастьяну это не мешало. И не мешало оставаться хорошим парнем во всем остальном. Никто бы не заподозрил, что этот хороший парень так любит убивать. А значит – все в порядке.
4.
Возможно, Джим и не решился бы ехать в Таллахт и разбираться с Шенноном Клери, если бы не настроение Себастьяна.
Моран сделал работу для Лиама Мэйкема безупречно. Перерезал телефонный провод, зашел с черного хода, проломил голову кухарке, прошел на хозяйскую часть дома, под дулом пистолета загнал жену Мэйкема в кабинет ее отца, тут же застрелил секретаря, потом – угрожая пистолетом дочери – заставил отца принять яд, после чего застрелил-таки женщину… И дождался, пока пришла Шейла Келли. Ее застрелил из другого пистолета. Дальше разложил оружие, как надо. И, собственно, все. Повезло только горничной: она в тот день отпросилась на полдня, ходила к врачу. Ну и заказчику, конечно. Его никто и не подумал заподозрить.
Джим ожидал, что Себастьян вернется в приподнятом настроении, с чувством легкой эйфории, почти опьянения, как это с ним бывало обычно после убийств. Но на этот раз Моран выглядел угрюмым, отвечал на вопросы односложно и четко, как будто начальнику отчитывался, а не другу. И когда Кэйтлин вернулась из магазина, поспешил к ней, словно утопающий – к спасательному кругу.
И Джим понял: Себастьяну надоела грязная работа, пусть даже связанная с выбросом адреналина и пролитием крови. Ему нужно настоящее дело. За которое он сможет себя уважать.
Этих настроений Морана Джим боялся. Боялся потому, что Себастьян еще в начале войны выражал – нет, не то чтобы желание пойти в армию, – но некоторое сожаление из-за того, что он этого сделать не может. Моран не мог оставить своего друга и их общее дело. Но ему так хотелось повоевать! Те несколько дней Пасхального восстания остались для него самым приятным воспоминанием, пусть даже они и стоили ему жизни… А ведь теперь война велась по большей части в небе. А Моран умел управлять самолетом. Умел и любил. До войны у него был собственный самолет.
От мыслей от армии Себастьяна надо было отвлечь любой ценой.
А Шеннона Клери и его ублюдков Джим мечтал уничтожить. С тех самых пор, как Шеннон написал ему письмо… Письмо, которое передал из рук в руки какой-то ирландский парнишка.
«Я знаю, кто ты, Шеймус Мориарти. Ты – не человек. Мать твоя – ведьма, а который из Малого Народца стал твоим отцом – мне неведомо, да и не важно. Главное – ты не человек, и каким-то образом смог воскресить Морана, хотя он был трупаком и все мы это видели. А если ты владеешь магией, то ты можешь очень даже нам пригодиться в нашей борьбе. Раньше ты был патриотом, и Моран тоже, и вряд ли что-то в этом вопросе изменилось. Во всяком случае, я уповаю, что не изменилось. Вы смелые и славные парни, хотя один – полуфейри, а другой – нежить. Но повторяю, для нас это не важно и даже хорошо. Важно только, что вы – патриоты. Сейчас идет война и англичанам плохо приходится, а мы можем сделать так, чтобы им пришлось еще хуже. Сожги это письмо и приезжай ко мне. Твой старый друг Шеннон Клери».
Джим даже не знал, что его взбесило больше всего: повелительный тон, уверенность Шеннона, что Джим приедет, или утверждение, что они старые друзья, или сама идея помощи врагам, которые, как только сожрут Англию, примутся за Ирландию и не остановятся, пока не сожрут все, что смогут сожрать, или пока не лопнут… Джим ненавидел немцев, ненавидел тех, кто им помогает. И еще ему хотелось чего-то… Чего-то для Себастьяна. Чего-то настоящего. Им почти все время доставалась только грязная работа. Пора было сделать чистую.
5.
В Таллахт они прибыли вечером. Предупрежденный телеграммой, Шеннон встречал их сам. Полез обниматься к Себастьяну. К Джиму – не стал. Потому, что Джим – не человек? Или потому, что Джим все-таки сильнее изменился, превратившись из хилого тихого парнишки-заучки в самоуверенного молодого мужчину с холодным и надменным взглядом, да еще и одетого в шикарный костюм? Джим научился смотреть повелительно. И теперь смотрел именно так на «старого друга». А «старый друг» сначала вел себя, как если бы они были заговорщиками, встречающимися ради общей миссии, причем временами явно переигрывал, зато когда они оказались в автомобиле и уже направлялись на принадлежавшую Клери ферму, он распелся не хуже канарейки.
Он пел о немецких агентах, которым помогают ирландские патриоты. О том, что не все из этих агентов – люди. Он делал вид, что ему, как доброму католику, претит якшаться с колдунами и вампирами, но ничего не поделаешь, они могущественнее, и в стране, где так много полукровок-фейри, обладающих магическими способностями, обычные люди плохо справляются. Однако на самом деле Шеннон Клери был в восторге от того, что все волшебные сказки его детства и все пугающие легенды оказались реальностью, а сам он оказался такой значимой личностью, что его посвятили в жуткие тайны.
«Идиот, – думал Джим. – Ты же нас совсем не знаешь. Какого черта ты нам все это выбалтываешь? Плохи дела у немцев, если они доверяют таким, как ты».
И еще у него мелькнула мысль, что Клери не просто хочет втянуть его в свою игру. Нет, после всей этой болтовни Шеннону придется и Джима, и Себастьяна удержать любой ценой, и возможно – убить? Может, поэтому он так откровенен?
Стояла ночь, когда они подъехали к большому фермерскому дому.
– Здесь один из наших пунктов. И сегодня же, Шеймус, для тебя будет работа. Сразу докажешь свою верность нашим идеям.
«Сегодня же мы вас всех тут прикончим», – подумал Джим, а вслух спросил:
– Что именно я должен сделать? Убить кого-нибудь?
– Возможно, но вряд ли сегодня… Сегодня надо содрать с него гламор. Сломать щиты. И заставить говорить. Колдун и вампир не справились. Надо, чтобы это сделал другой фейри. Они считают, что он сопротивляется благодаря крови фейри. Хотя, видит Господь, мы сделали все, чтобы подавить его магию.
– Ты можешь рассказать чуть яснее? Он? Кто – он?
– Англичанин. У них тут контрразведчики работают. Ищут наших немецких друзей. Он был во главе группы. Мы выбили из одного из его подчиненных наводку и взяли этого парня живым… Но он молчит. Уже трое суток. Хотя, видит Господь, что только наши друзья не делали…
– Они что только не делали, и у них он не заговорил. А у меня заговорит. Иначе мне не доказать свою верность идеям. Восхитительно! – сварливо сказал Джим.
Шеннон Клери посмотрел на него с испугом. Похоже, мысль о неудаче ему в голову не приходила.
– Они сказали, нужен кто-то с кровью фейри, и все получится.
Джим плечом почувствовал, как напрягся Моран, как закаменели его мускулы. Что ж, Себастьян готов к драке. Джим – к интриге. Можно начинать эту игру.
Их провели через две комнаты, полные угрюмых небритых мужиков и запаха оружейной смазки. Джим даже ностальгию почувствовал. По юности. По тем дням, когда они готовились к Пасхальному восстанию. Но тогда все было иначе… Чисто. Бороться против англичан – чисто. Предавать свою страну более опасному, хищному и чуждому врагу – подлость. Даже если продиктована заблуждением и глупостью. И поэтому они все умрут. Все… И вон тот конопатый мальчишка тоже. Все. Хорошо, что тут женщин нет. Так лучше. Так правильнее.
В маленькой спальне с распятием на стене дежурили двое, и вот их Шеймус сразу «прочитал» как чужаков. Немцы. Как бы внешне они ни походили на всех остальных. И одеты так же, и небриты так же, и все так же, но… Они немцы.
Шеннон откинул плетеный коврик, открыв откидной люк в полу.
– За мной, ребята.
Конечно, внизу был не погреб. Внизу была комната с голой электрической лампочкой, письменным столом и тремя стульями. Все три стула были заняты.
За столом сидел немец. И делал что-то… Что-то…
На стульях – кажется, ирландцы, но не важно, не важно, потому что они были всего лишь люди, а немец – колдун.
Сильный. Очень сильный. У Джима мурашки по коже побежали. А немец поднял на него холодные глаза и улыбнулся. И Джиму вдруг показалось, что этот колдун создан из стали. Из лучшей крупповской стали. Весь, целиком – тело под кожей, сердце, глаза… А есть ли душа у него – большой вопрос. Сталь – это почти железо, а железо – это плохо и больно для фейри, это больно, больно, больно, только бы колдун не захотел пожать им руки…
Не захотел. Хорошо, это хорошо.
Джим даже не запомнил, как Шеннон представил им немецкого колдуна.
И, когда их провели в другую комнату, так же ярко освещенную голой лампочкой под потолком, и между ним и колдуном захлопнулась дверь – окованная железом! – Джиму стало легче. Он перевел дыхание. И ужаснулся – теперь уже своей панике.
…Но этот колдун сильный. Очень сильный. Таких сильных колдунов Джиму еще видеть не приходилось. И очень враждебный.
Джим вообще-то не боится железа. Никогда не боялся. Но колдун умудрился ему внушить этот страх. Просто потому, что этот колдун верил, что все полукровки боятся железа – и хотел Джима напугать.
Черт, как бы намекнуть Себастьяну, что этого валить первым и как можно скорее?..
– Шеннон, милый, ты привел мне еще одного полакомиться? – прозвучал томный женский голос.
Она хорошо говорила по-английски. Без акцента. Без ирландского – это уж точно. И она была красивая. Не так, как бывают красивы фейри или полукровки-фейри. Она была красива чувственной красотой, сияющей, фарфоровой, манящей, сводящей с ума любого смертного, красотой столь же притягательной для смертных, как аромат Венериной Мухоловки – для насекомых, и такой же хищной. И у нее были красные глаза. Она была вампиром.
Джим немного встречал в своей жизни вампиров. И никогда – так близко. И никогда у вампира не был рот в крови и клыки… Черт, здоровущие. Джим видел вампиров без клыков. То есть, когда они не охотятся, у них клыки спрятаны под деснами, да и глаза нормального цвета.
Джим знал, что нет для вампиров ничего слаще и драгоценнее, чем кровь фейри. Или полукровок фейри, хотя чистая лучше. Кровь бессмертных делает вампиров сильнее. И даже позволяет выходить на солнце. Впрочем, это уже относилось в разряду легенд.
Джим засмотрелся на окровавленный рот красавицы, а вот Себастьян среагировал. Мгновенно. Выхватил револьвер и прицелился вампирше прямо в лоб.
Она рассмеялась.
– А ты хорошенький. Знаешь, мне эта штука не причинит вреда.
– А я попробую.
– Ладно, ладно, я не буду есть твоего дружка. У меня имеется, кем полакомиться. Причем на законных основаниях: по приказу вышестоящего начальства. Правда, приходится медленно… Но так даже слаще.
Она засмеялась – нежно и серебристо – и одним молниеносным движением оказалась в центре комнаты.
И обняла за плечи человека, сидевшего в кресле… Впрочем, не совсем он был человек. И не так чтобы он сидел, вывернувшись, выкрутившись, бессильно повиснув… О черт. Деревянный стул из рябины. Для фейри и для полукровки нет ничего хуже, чем рябина. Даже боярышник и зверобой – не так плохо. И железные оковы. На руках и на ногах. Руки у парня были обожжены, ноги вряд ли в лучшем состоянии. И рябина – это боль. Это сила, которая тебя скручивает, на которую реагируют все мышцы, как на разряд электрошока. А его еще и били. И резали. От рубашки, когда-то белой, не осталось почти ничего, а на коже – и сейчас очень белой – длинные порезы-ожоги, обуглившиеся по краям. Железо… Будь они прокляты, железо. Да еще вампирша с блаженным видом вгрызается в рану на шее. Интересно, он жив еще? Понять невозможно – рябина и железо ставят блок на чувства… И это с него они хотят снимать гламор? Что Джим сможет с ним сделать после таких пыток, как они себе это представляют?!
И тут англичанин поднял голову и посмотрел на вошедших. Так спокойно, словно вампирша не терзала его шею. Словно лицо у него не было разбито и его не держали на рябиновом стуле в железных оковах. Он смотрел надменно и насмешливо, словно принимал их в своем кабинете, и они пришли, как просители, а не как потенциальные палачи.
И Джим узнал его. Тот самый полусидхэ, который приходил к нему со священником в 1916 году. Узнал ли полусидхэ его самого – Джим не понял. Выражение лица у пленника не изменилось.
– Займись им, Шеймус, – сказал Шеннон Клери.
Англичанил презрительно улыбнулся уголками рта и не выдержал слабости – снова свесил голову на грудь.
У Джима словно что-то взорвалось внутри, плеснув кипятком на сердце, а перед глазами полыхнуло белым.
Ярость. Слепящая ярость.
…Эти ничтожества, эти краткоживущие насекомые, и гнусные порождения их рода – вампиры и колдуны – они все, все, все должны быть уничтожены; очистить от них землю, остановить их машины, загрязняющие воздух и воду, убрать все следы их присутствия и помочь природе заживить нанесенные раны; это единственное, что нам остается; они осмеливаются терзать и убивать нас, эти смертные, жалкие смертные…
Чьи это были слова, чей голос? Голос крови?
Думать Джим не мог.
Только рассчитывать.
На двери – две щеколды. Закрыться изнутри.
Шеннон и вампирша.
За дверью – колдун и двое парней, хорошо бы и их, но вряд ли получится.
Не привлекать внимания шумом, успеть закрыть дверь…
Джим выхватил нож и всадил его в сердце Шеннону Клери.
На руку плеснула кровь, вырвал нож, метнулся к двери – закрыть…
Вампирша прыгнула – нет, взлетела – Себастьян разрядил в нее револьвер – упала…
Джим задвинул щеколды мгновением раньше, чем на дверь обрушились удары.
– Вырежьте ей сердце, – прошелестел англичанин. – Вряд ли у вас в револьвере серебряные пули. Она сейчас заживит свою плоть и поднимется. Ну же…
Себастьян вырвал нож из руки Джима, упал на колени возле вампирши и так лихо взрезал ей грудь под ребрами, и так решительно запустил руку куда-то туда, под ребра, в глубину, – Джим глазам своим не мог поверить! – но Себастьян вытащил у нее сердце. Он вытащил у этой женщины сердце…
Джим бросился к креслу и нащупал замок на оковах.
– Вам будет больно, – сказал англичанин.
– Нет. Я отношусь к другой разновидности. Я не боюсь железа.
– Кобольд? Цверг?
– Слуа.
– Я не знал, что они не боятся железа.
– Я не боюсь. Они – не знаю. Может, я слишком человек… А вот рябина – это плохо. Это больно.
Стараясь не прикоснуться к рябиновому стулу, Джим потащил на себя длинное обессиленное тело и уложил на пол.
В дверь монотонно долбили.
– Они ее вышибут, Джим, – сказал Себастьян, перезаряжая револьвер. Правая его рука едва ли не по плечо была в крови, левая – только до запястья.
Джим покосился на вампиршу: о Боже, она истлела. Всё как в легендах. Очень старый труп, практически кости, бурый прах, клочья иссохшей кожи, тусклые волосы, прилипшие к черепу… Гадость-то какая.
Джим вытащил свой револьвер и встал рядом с Себастьяном.
Умереть? Что ж, пусть. Кого-нибудь они с собой заберут.
– Вы сможете начертить ровный круг на полу? – спросил англичанин.
– Зачем? – удивился Себастьян.
– Нет, – ответил Джим. – Ровный – не смогу.
– Что ж, – англичанин судорожно сглотнул, а потом, опершись на дрожащую руку, сел. Подогнул ноги так, чтобы сидеть удобнее. Обмакнул пальцы прямо в рану у себя на шее. Посмотрел на стул. – Отодвиньте его, пожалуйста. Мне нужно пространство.
– Себ, я не могу прикоснуться к этой дряни…
– Следи за дверью.
Как только Себастьян передвинул стул, англичанин начал чертить круг. Очень ровный.
– Подойдите ко мне поближе, джентльмены. И я замкну круг.
Они подошли.
И он замкнул круг своей кровью.
И дверь сорвалась с петель.
В образовавшуюся щель просунулось дуло автомата и полоснуло очередью, пока дверь продолжали вышибать.
Пули должны были прошить Джима, он как раз стоял на пути, но… Ударились о невидимый барьер – и посыпались на пол.
– Ничего себе, – пробормотал Себастьян. – Что это?
– Главное – не пересекайте линию круга, – ответил англичанин, тяжело переводя дыхание. – Отсюда вы можете в них стрелять. Они не смогут в вас попасть и войти в круг тоже не смогут.
Джим знал, что это. Вопросов не было. Но он не умел это делать. Чтобы создать защитный круг таким ровным, нужен опыт и очень твердая рука. А чтобы создать защитный круг такой силы – нужны знания. Огромные знания. И сила.
– Как долго продержится круг? – спросил Джим.
Англичанин чуть склонил голову на бок, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– На полчаса меня хватит. Постарайтесь сразу убить тех, кто за дверью, и тех, кто прибежит. А потом придется выходить и сражаться. Хорошо, что вы так основательно вооружились.
Джим и Себастьян удивленно посмотрели на него, сжимая в руках револьверы.
– Я про ваши запасные револьверы. У вас, – он кивнул на Себастьяна, – в потайной кобуре подмышкой, у вас, – он кивнул на Джима, – в левом кармане брюк, кстати, не лучшее место для револьвера.
– Ничего, я привык. Металл чувствуете?
– Нет, вижу, как вы двигаетесь, как держите руки, да множество мелочей…
Дверь упала на пол.
Себастьян и Джим начали стрелять в тех, кто стоял за дверью. К сожалению, колдуна там не было. А может, к счастью. Вдруг он разрушил бы круг прежде, чем они успели бы перестрелять всех?
Шесть человек подмоги с грохотом спустились по лестнице сверху – но тоже были перебиты.
И наступила тишина. Нарушаемая только монотонным стоном одного из раненых и судорожными постукиваниями ноги другого… Раненого или умирающего? Главное – выведенного из строя.
Но тишина была не такой, как бывает, когда дом пуст и вокруг все спокойно. Тишина была настороженной. Тишина прислушивалась.
– Нам придется выйти из круга и подняться наверх. Я смогу сделать щит – когда вы вылезете из подвала, вас сразу не расстреляют. Но долго удерживать его не смогу. Хорошо бы найти мой зонт, но вряд ли кто-то из вас, джентльмены, заметил его.
Себастьян покосился на англичанина с явным сомнением в здравости его рассудка.
– Зонт? На вас даже рубашки нет. Надо будет с кого-нибудь что-нибудь снять. Зачем вам зонт, он помешает бежать к машине…
Зонт. Зонт. Зонт. Джим прикрыл глаза. Стоны раненого мешали. Он видел зонт где-то здесь. И при этом кто-то не хотел, чтобы он чертов зонт видел.
Конечно. В соседней комнате на письменном столе. Колдун смотрел на зонт, как на Священный Грааль, и это удивило Джима, и немец сделал все возможное, чтобы Джима от зонта отвлечь. Что бы англичанин ни прятал в своем зонте, это важная штука.
– Я видел его. В соседней комнате. Немецкий колдун с ним возился и не хотел, чтобы мы заметили ваш зонт. Что в нем? Магический посох?
– Не совсем, но близко по сути, – англичанин улыбнулся уголками разбитых губ и взгляд его потеплел. – Вы наблюдательный молодой человек, Шеймус Мориарти. Мне жаль, что впервые мы познакомились с вами в столь… напряженной обстановке.
«В напряженной обстановке». Теперь это так называется.
«Джеймс Мориарти, вас не отправят в тюрьму или на каторгу, как других бунтовщиков, вас казнят, невзирая на ваш юный возраст и невеликие заслуги перед Ирландией… Вас уничтожат, потому что нам известно: существа, подобные вам, очень опасны, если не скреплены клятвой верности. Только Слово может управлять вами. Если вы не дадите это Слово – сегодня и сейчас – завтра на рассвете вас выведут во двор тюрьмы и расстреляют…»
– Как поживает преподобный Джон Донахью? – поинтересовался Джим. – Он уже стал епископом?
– Он скончался, – скупо ответил англичанин.
– Вы знакомы? – удивился Себастьян.
– Мы видели друг друга. Ты тогда был мертв. Потом расскажу, если будет возможность. А сейчас – надо со всем этим так или иначе закончить, – Джим протянул англичанину руку. – Встать сможете?
– Должен, – тихо ответил англичанин. Так, словно слово «должен» имело особую весомость. Он зажмурился, мгновение посидел и поднялся. Принять руку Джима он не захотел, но потом его шатнуло, и он все же уцепился за первое, что ему попалось: за Джима, собственно.
Грохнул выстрел. Раздражавшие Джима ритмичные стоны прекратились: Себастьян добил раненого. Англичанин поморщился. Джим усмехнулся – практически ему в лицо, потому что он удерживал англичанина в вертикальном положении.
Англичанин отстранился от Джима и скомандовал:
– Идем, джентльмены.
И они пошли.
Зонта на столе в соседней комнате не оказалось. Немецкий колдун прихватил его с собой.
Англичанин смог создать щит. И держать его двадцать минут. Вполне хватило, чтобы перебить всех, кто пытался их атаковать. Немцы среди атаковавших были. А вот колдуна – не было. Не сказать, чтобы Джим, стреляя из двух револьверов с двух рук, сожалел об отсутствии колдуна. Он предполагал, что немец просто сомнет их щит и остановит их пули.
Джим боялся этого немца и не корил себя за трусость. Иногда трусость – это не более чем полезная предосторожность. Особенно если имеешь дело с умелыми магами.
…К тому моменту, когда англичанин потерял сознание и лишил их щита, они уже со всеми справились.
Джим пересчитал трупы: получалось, что ушли только двое – колдун и еще один немец.
Гоняться за ними в темноте ему показалось малопривлекательным.
Да и англичанин-полусидхэ был явно не в форме. Упал он лицом вниз, Джим его перевернул, но даже испугался того, какой ледяной стала его кожа. Сорвал с вешалки чье-то пальто, укрыл.
Себастьян нашел на кухне бутылку виски и стакан и почти насильно влил немного в англичанина. Зубы полусидхэ стучали о край стакана, его здорово трясло.
Джим спустился в подвал, нашел мертвеца в минимально залитой кровью одежде, содрал с него куртку и рубашку. Англичанин – длинный, но тощий. В крайнем случае руки из рукавов торчать будут. Так, собственно, и получилось. Руки из рукавов торчали. И англичанин с трудом справился с брезгливостью, надевая чужую одежду. Но не спорил и не привередничал. Хотя – кого трое суток в железных оковах и на рябиновом стуле не избавят от склонности покапризничать?
Правда, от еды, обнаруженной на той же кухне, он пытался отказаться.
– Не едите в доме врага? А зря, – заявил Себастьян, изготавливая три громадных сэндвича из грубого хлеба и кусков окорока. – Есть надо. Всегда и везде, пока есть такая возможность и время на это. Без еды сил не будет. Без сил вас убьют. Вот и вся арифметика. Ешьте! – он протянул свой малоэстетичный сэндвич.
– Благодарю, – с некоторым сомнением сказал англичанин и осторожно взял сэндвич тонкими длинными пальцами.
Джим хмыкнул. И отметил про себя, что у англичанина три ногтя из пяти сорваны, два – раздроблены, должно быть, ему все еще больно. Но заживает на нем все быстро. Быстрее, чем на Джиме. Рана на шее выглядела уже сейчас так, словно прошли сутки. Хотя едва ли час минул. Сидхэ… Самые могущественные. Аристократы, которым подчиняются все остальные фейри.
– Вы спасли мне жизнь, уничтожили моих врагов и преломили со мной хлеб, наверное, нам пора представиться друг другу, – чуть иронично сказал англичанин, управившись с сэндвичем и пытаясь отыскать на кухне что-нибудь, чтобы вытереть пальцы. – С мистером Мориарти я знаком. Как мне называть вас?
– Себастьян. Фамилию вам знать не обязательно. А что вам следует знать непременно, так это – что лично я вас не спасал. Меня интересовали две шкуры: Джима и своя собственная, – Себастьян решил не мучиться с изготовлением сэндвичей и теперь отрезал ножом куски от окорока, совал их в рот и заедал хлебом, откусывая прямо от оставшейся буханки, справедливо рассудив, что оба его спутника вряд ли проявят дальнейший интерес к еде: Джим не отличался хорошим аппетитом, а англичанин слишком мучился с первым сэндвичем, чтобы подвергнуть его пытке вторым.
– Похвальная откровенность. Меня зовут Майкрофт Холмс. Мистер Мориарти, я восхищен вашим побегом и я рад, что вас не расстреляли. Меня тяготило все происходящее.
– Я тоже рад, что меня не расстреляли, – ухмыльнулся Джим. – Преподобный умер своей смертью или?..
– Не своей. Он был слишком жесток, и его, в конце концов, покарали за это.
– И вы свободны от Слова?
– Не совсем. Я свободен технически, но я никогда не буду свободен от долга перед страной, а значит – по сути, я выполняю все то же, что и раньше. Только теперь я могу опираться сугубо на собственные представления о правильном и допустимом.
– То есть Джима вы бы расстреливать не стали? – поинтересовался Себастьян.
Майкрофт Холмс уклончиво улыбнулся. И гламор вдруг сгустился возле него, окутывая, словно вуалью, превращая полусидхэ в человека, вполне обычного человека с непривлекательным костлявым лицом.
Применить гламор – это и было ответом.
Джим кивнул. Он все понял.
Название: «И кажется великолепной тьма…»
Автор: Призрак Вирджинии Клемм
Категория: слэш (неполноценный: чувства есть, секса нет)
Жанр: AU/аngst/drama/case-fic
Герои: Джеймс Мориарти, Себастьян Моран, Майкрофт Холмс
Рейтинг: R (за кровь)
Размер: макси с продолжением (в трех частях)
Дисклеймер: главные герои позаимствованы. Поиграю и отдам.
Размещение: пожалуйста, извещайте автора
Саммари: Вторая Мировая война. Ирландия. Фэнтези. Волшебные существа. Мориарти уже есть, а мистер Шерлок Холмс еще не родился. Но у Мориарти есть Моран, и Мориарти сделает все, чтобы Моран у него оставался и дальше. Правда, не всегда и не все в его руках... Он не бог, он всего лишь фейри-полукровка.
Комментарии автора: Любовь, смерть, патриотизм, пафос, избыток высоких чувств, будьте осторожны, можно отравиться.
читать дальшеПосвящается К.
Благодарю G. за то, что она стала добровольной и такой хорошей бетой, и F. за то, что она объяснила мне все эти сложности в теме "жанр-категория-рейтинг".
Часть 2. Над мраком и над прахом
1.
Апрель 1940 года, Белфаст
Лиам Мэйкем приходил к Джеймсу Мориарти уже второй раз. В первый раз – восемь лет назад – он шел на повышение в своем банке и хотел устранить сильного конкурента так, чтобы это выглядело естественно. Воспользовавшись советом Мориарти, он смог обустроить все так, чтобы конкурента заподозрили в пособничестве ограблению. Нет, ничего конкретного, только серьезное подозрение, но уйти из банка конкуренту пришлось. С тех пор Мэйкем значительно преуспел и даже женился на дочери основного держателя акций. А теперь вот – влюбился до безумия в молоденькую девушку и хотел связать с ней жизнь, но только вот о разводе с богатой женой-католичкой речи идти не могло. Однако Лиам Мэйкем хотел и свободы, и сохранить богатство, и жениться на любимой. И заодно избавиться от ненавистного тестя, который его подозревал и контролировал каждый его шаг.
Клиентов, которые приходили повторно, Джим любил. Нет, конечно, никаких скидок он им не давал, и сейчас разбогатевшему Лиаму предстояло заплатить много дороже, чем в первый раз: и в материальном плане, и в духовном.
О духовном плане Лиам, как и большинство клиентов Мориарти, не подозревал. Или не задумывался. Или ему было все равно. Зря, конечно, они не интересовались, чем на самом деле платят. Но это их дело и их выбор. В конце концов, Джим должен был платить Мэб за воскрешение Себастьяна и платил исправно.
Любовь Джима к клиентам, которые пришли во второй или в третий раз, была связана с тем, что он уже знал, что от них можно ждать, что им предложить, чтобы они сразу согласились. На них не нужно было тратить много времени и сил. И на них всегда имелось основательное досье. Конечно, такого наслаждения игрой, как с клиентами-новичками, которых надо было соблазнить и подтолкнуть к совершению более значительного зла, нежели они изначально планировали, со старыми клиентами не было. Но не всегда же играть. Надо и на жизнь зарабатывать, и долг отрабатывать, а возвращаясь – они отдавали больше, чем когда приходили в первый раз. Потому что доказывали полное отсутствие раскаяния и глубже погружались во тьму.
– Вашу проблему, Лиам, можно решить очень просто, хотя и не дешево.
– Я готов платить.
– Не только мне. Понадобится наемный убийца высокого класса, причем человек, которому я доверяю.
– Я заплачу, заплачу… Но подозрение не падет на меня? Что я нанял?
– А мы обустроим все так, что у полиции будет виновник. Вы же окажетесь совершенно вне подозрений. Скорбящий вдовец. Правда, вам для этого придется немного потрудиться самому, кое что я за вас сделать не смогу… Но почву для совершения идеального убийства своих жены и тестя вы уже подготовили. Одиннадцать лет назад.
Лиам посмотрел с недоумением.
Джим улыбнулся. Как ему нравились такие моменты! Этот Лиам тупой, конечно, и гордиться нечем, но вкус… У зла совершенно особенный вкус. Не столь сытный, как у страха, не столь пьянящий, как у страдания. Пикантный вкус. Похоже на острый соус, которого много не съешь, но им приятно приправлять основное блюдо.
– Лиам, согласно информации, которая у меня имеется, одиннадцать лет назад у вас был роман с молодой фабричной работницей Шейлой Келли. Она забеременела, жениться вы отказались. Шейла родила от вас сына Коннора и вынуждена была отдать его в приют. Сейчас она работает на военном заводе. Не замужем. Связей с мужчинами после вас не имела. Регулярно навещает сына в приюте. И, наверное, затаила на вас обиду.
Лиам мрачнел с каждым произнесенным словом, а когда Мориарти закончил, принялся оправдываться:
– Мне было двадцать два года! Если бы я на ней женился, у меня не сложилась бы никакая карьера, меня ждали бы нищета, скука и по ребенку в год!
– Бесспорно. И теперь можете считать, что та интрижка с Шейлой была вашим вкладом в будущее. В счастливое и богатое будущее. Она же любила вас, да? Лиам, не молчите, я не священник и не буду вас отчитывать за плохое поведение. Она вас любила?
– Любила. Она глупая овца…
– Тем лучше. Вы должны встретиться с ней. Не важно, что вас увидят вместе. Главное – не пишите ей записок. Встретьте ее у проходной. Никаких цветов, но пригласите поужинать. Сейчас скверные времена, наверняка она ведет не слишком сытную жизнь. Скажите, что раскаялись. Что хотите познакомиться с сыном. Что хотите помочь ей содержать мальчика. Что хотите, чтобы она ушла с работы и забрала его из приюта. У вас с женой ведь нет детей. Скажите, что Бог вас наказал: жена бесплодна. Что вы осознали совершенное вами зло. Объясните, что никогда не разведетесь, ибо это страшный грех, но сделаете все, чтобы искупить свою вину, чтобы помочь Шейле и своему сыну. Упирайте на то, что хотите помочь сыну. Дайте ей денег сразу. Она должна поверить. Только не переусердствуйте. Если вы вызовете у нее какие-то подозрения или сомнения, придется придумывать другой план, менее простой и более дорогой.
– Она мне поверит. Я же говорю: она глупая овца. Но зачем это все надо?
– Когда она созреет, вы сообщите мне. Я назначу дату. И вы пригласите ее к себе домой. Скажете, что признались во всем жене, что жена ваша женщина верующая и готова поддержать вас в помощи вашему сыну. Прямо не говорите, но намекните, что за отсутствием у вас с женой детей Коннор – ваш единственный отпрыск… Хорошо, если Шейла понадеется, что он станет вашим наследником. Не понадеется – пусть хотя бы поверит, что вы ей поможете. Затем вы должны будете уехать. Это непременно должна быть деловая поездка. Не спонтанная, а необходимая. Допустим, в понедельник вы уезжаете и заранее назначаете Шейле встречу у вас дома во вторник вечером. Во вторник же мой человек придет к вам домой. У вас много прислуги?
– Нет. Повар, горничная, секретарь тестя, но он бывает не каждый день.
– Укажете обычное место пребывания каждого. Далее мой человек… Решит проблему так, что все будут уверены: ваша бывшая любовница, одержимая местью, явилась к вам домой и убила всех, кого встретила. Но сама была застрелена вашим тестем. Однако он не вынес пережитой драмы и скончался от сердечного приступа.
– И это все можно обеспечить? Даже приступ? – восхищенно спросил Лиам.
– Разумеется. У вашего тестя есть личное оружие?
– Нет.
– Это плохо. Ну да ладно. Полиции солжете, что он купил себе револьвер на черном рынке. Также солжете полиции, что Шейла в последнее время преследовала вас требованиями помощи. Что вы дали ей денег, но она продолжала шантаж и вообще выглядела неуравновешенной. Вы будете изображать убитого горем, но не переусердствуйте. Впрочем, мы все сделаем так, чтобы заподозрить вас было чрезвычайно сложно.
– Спасибо, спасибо, мистер Мориарти!
– Благодарить рано, еще ничего не сделано. И я предпочитаю материальные выражения благодарности. Все, идите. Будьте милы с женой, запланируйте командировку, займитесь Шейлой. И упаси вас Боже хоть полсловечка шепнуть вашей любовнице о том, что скоро вы будете свободны. Нет, я вам просто запрещаю встречаться с любовницей!
– Я не могу, она ждет, она будет переживать…
– Небольшое ожидание не повредит. Потом извинитесь перед ней с обручальным кольцом в руках. Не смейте с ней встречаться, пока все не кончится, поняли? У меня достаточно людей, чтобы следить за вами. Нарушите хоть одно мое условие – и я не стану вам помогать ни за какие деньги.
Лиам вздохнул и кивнул.
– Я сделаю все так, как вы хотите, мистер Мориарти. Я же знаю, что вы все сделаете в лучшем виде и что вы в конце концов всегда оказываетесь правы.
2.
Когда Лиам Мэйкем ушел, Джим подошел к окну. Прислушался к ритму города. Он напоминал биение могучего сердца: ровный, спокойный, чуть напряженный стук сердца солдата, находящегося на боевом посту.
С началом войны красивый, чистый, преуспевающий Белфаст, который даже англичане называли «ирландским Ливерпулем», стал еще и важным стратегическим пунктом. На верфи строили и чинили военные корабли. Военные заводы работали на полную мощность. И даже мирные прежде предприятия были переформированы в военные. Город регулярно бомбила немецкая авиация. Но, как ни велик был риск, Джим не собирался покидать Белфаст. Этот город давал ему силы. Давал ему пищу – страх, боль, смерть. Этот город регулярно поставлял ему клиентов. Сейчас, во время войны, их стало даже больше. У многих при виде того, как быстро и легко умирают люди, от ощущения близости и неизбежности гибели менялись жизненные приоритеты и они готовы были на все, лишь бы хоть немного побыть счастливыми… Или добиться давней мечты. Или отомстить старому врагу.
Дело Мэйкема будет простым. Джим это уже знал. Свою часть работы Лиам сделает, он красивый парень и умеет управляться с женщинами. А женщины – они же всегда надеются, что любимый вернется. А уж тем более – мать: она не может поверить, что отец ее ребенка полностью безразличен к отпрыску. Шейла Келли поверит в сказки Лиама и придет в дом его жены. Дальше – работа для Морана. Себастьян получит свой драйв и свое удовольствие. Это хорошо, это прекрасно. В последнее время Себастьяну не приходилось скучать. А лет десять назад у них бывали трудные периоды… Хорошо еще, всегда имелись подлецы из числа тех, кто поддерживает англичан. И сами англичане. Так что, когда у Себа возникало желание кого-нибудь убить, он шел и убивал. Но убивать тоже лучше так, чтобы это приносило прибыль. И шло на уплату долга Мэб.
…Труднее всего будет заставить тестя Лиама отравиться, но Себастьян умеет убеждать людей. Один пистолет найдут в руке Шейлы Келли. Другой – где-нибудь неподалеку от трупа почтенного старца, который застрелил злодейку.
В окно дул теплый ветер. Весна…
Апрель.
Почти четверть века прошло с Пасхального восстания.
Уже почти четверть века Себастьян Моран мог бы гнить в могиле. Сейчас от него остался бы скелет, и даже одежда истлела бы, слишком много на ней было крови. Пожалуй, уцелели бы его башмаки. Скелет, башмаки, обрывки одежды. Вот и все, что осталось от всех их братьев по оружию и командиров. Впрочем, кто-то выжил, прошел тюрьму и каторгу…
На столе лежал томик Йейтса. В ожидании клиента Джим как раз перечитывал его стихотворение «Пасхальное восстание», за которое многие участники восстания и те, кто их поддерживали, на Йейтса ополчились: им казалось, не слишком почтительно и восторженно отозвался он об их подвиге и об их жертве. Но Джиму стихотворение нравилось. Особенно последняя строчка: «Так родилась ужасающая красота».
«Ужасающая красота».
Разве может быть более красивое сравнение?
Ужасающая красота того, что свершилось в те апрельские дни.
Ужасающая красота казни лидеров восстания, особенно Джеймса Конноли, раненного настолько тяжело, что он не мог стоять, и его расстреливали, привязав к стулу.
Ужасающая красота гибели и воскрешения Себастьяна Морана.
…А преподобный Джон Донахью, пытавшийся склонить семнадцатилетнего Джима Мориарти к служению Короне, в чем-то был прав. Время прошло, и ситуация в Ирландии изменилась. Теперь только северная Ирландия находится под властью англичан, а большая часть страны – свободна. И правительство возглавляет бывший повстанец Эймон де Валера. Ирландия даже не вступила в войну с немцами, хотя ирландцы помогают англичанам в их противостоянии. И это дело благое и достойное, и жаль, что не все ирландцы поступают так. Находятся идиоты, причем чаще всего – среди тех, кто мнит себя патриотами, – которые отвечают на заигрывания немцев и верят, что те, сокрушив Англию, дадут Ирландии какую-то особенную, абсолютную свободу. Идиоты, которые помогают немецким разведчикам и диверсантам на территории как Ирландии, так и Англии.
И один из этих идиотов – старый друг Джима и Себа, Шеннон Клери.
О деятельности Клери Джим был наслышан по своим каналам. И в последние дни размышлял: а не съездить ли в Таллахт, где обосновался Клери со своими сподвижниками, и не прикончить ли их всех, чтобы не дурили и не позорили знамя, под которым когда-то сражались и умирали достойные люди?
Да, Джим Мориарти был сентиментален. Он понимал, что в его возрасте уже можно быть и поциничнее. Особенно при его специфической деятельности. Но у него были слабости, которым он с удовольствием потакал. Патриотизм был одной из таких слабостей. А немцев он ненавидел. Ненавидел еще и потому, что был посвящен в потаенную суть этой войны. Магической войны. И знал, какими способами эта магическая война ведется.
С магией так нельзя! Нельзя! Магия – это сокровище, это чудо!
А то, что немецкие чернокнижники для придания силы своим обрядам приносили в жертву не только людей, но и фейри, вызывало в нем такое бешенство… Ох, стоило только вспомнить об этом, и у Джима желтели глаза и начинали заостряться зубы. Наследие отца, которое следовало контролировать и прятать под гламором. В последние же годы, когда все вокруг было пропитано эманациями боли, ненависти, вражды, в нем все чаще пробуждалась та сторона, нечеловеческая, причем иногда – в самый неподходящий момент. «Зубы, Джим!» – уже привык шептать Себастьян. Если кому-то покажется, что карие бархатные глаза Джеймса Мориарти вдруг стали желтыми, как у кошки, это всегда можно списать на игру света. Но зубы – это серьезно. У людей не бывает заостренных зубов. Это сразу становится заметно и может напугать не только суеверного человека.
Надо пойти порадовать Себастьяна, что есть работа, и даже интересная.
Себ, правда, вчера поздновато вернулся домой, они с Кэйтлин отмечали пять лет совместной жизни в одном маленьком подпольном ресторанчике, где имелись контрабандные деликатесы. Так что, наверное, они еще спят. Можно пойти полюбоваться на них украдкой.
Джим и Себ не запирали свои спальни друг от друга. И свои жизни. С тех пор, когда выяснилось, что кроме метки Мэб оставила Джиму на память о встрече дикие головные боли, которые обрушивались на него, когда королеве становилось скучно. Таким образом она напоминала своему должнику – пора делать очередной платеж. Боли были страшными – Джим даже вколоть себе морфий не мог, так его скручивало. А поскольку звала его Мэб обычно ночью – именно ночью дверь в спальню должна была оставаться открытой… Постепенно это превратилось в привычку. Чего запираться, если у них все общее? Если они живут, как близнецы-братья, ничего не скрывая друг от друга, включая подробности отношений со своими женщинами? Нет, конечно, до полного бесстыдства они не дошли, и каждый удовлетворял свою страсть с избранницей за закрытой дверью… Закрытой, но не запертой. Джиму это было важно. Себастьян на это был согласен. А их женщинам пришлось с этим смириться.
Их женщины…
У них у обоих были женщины.
У Себастьяна – больше, конечно, он же любил женщин. Случались длительные романы. Случались короткие связи. В 20-е годы девушки утратили стыдливость и сделались доступнее. Себастьян этим с наслаждением пользовался.
Джим тоже иногда заводил романы с женщинами. Потому что так надо. Он, в общем-то, получал удовольствие от секса. Но вот чувств никаких, кроме симпатии или сострадания, партнерши в нем не вызывали. Любил он по-прежнему только одного человека… С которым у него никогда и ничего сложиться не могло. Ничего, кроме идеальной дружбы. Что само по себе немало, если бы не эта мучительная, выжигающая страсть, если бы не это страшное томление, сводившее Джима с ума!
У него был шанс попробовать любовь с юношей. То, что казалось невероятным в Дублине в 1916 году, спустя десять лет в Лондоне было вполне допустимым, если, конечно, не выпячивать свой порок…
Порок. В том-то и дело. Джим не хотел, чтобы Себастьян узнал об этом.
Джим боялся, что Себастьян будет презирать его, как все нормальные мужчины презирали… Вот таких. Таких, как он.
Было и другое. Джим не хотел тратить свое томление, вожделение, восторг – на случайного партнера. Сексуальное удовольствие, основанное на соприкосновении тел и простом трении, – его и с женщиной можно получить. А то запредельное, что грезилось ему… Это – только с Себастьяном. Или ни с кем.
Поэтому – ни с кем.
3.
Контора Джеймса Мориарти располагалась в том же доме, что и их с Себастьяном Мораном общая огромная квартира. Только этажом ниже. Подняться по лестнице, отпереть своим ключом дверь, свернуть по коридору направо – в часть квартиры, принадлежавшую Себастьяну, прокрасться к двери спальни, приоткрыть…
Шторы были задернуты неплотно.
Золотистый утренний свет потоком лился на кровать, освещая два тела среди скомканных простыней. Мускулистый, белокурый Себастьян и – прильнувшая к нему Кэйтлин. Вся из нежных изгибов и округлостей, вся – нежность и сладость, плоть – как взбитые сливки, хочется коснуться пальцами или попробовать на вкус, лицо ангела или ребенка, приоткрытый во сне ротик, нахмуренные брови, густая тень ресниц и черные кудри, рассыпавшиеся по подушке и по плечу Себастьяна.
Кэйтлин была самой красивой из подруг Себастьяна. И самой лучшей. Пока Джим с ней не познакомился, он не верил, что ангелы во плоти – существуют. Теперь – получил доказательство. Себастьяна она обожала безгранично, самоотреченно. К Джиму относилась, как к любимому брату. И, пожалуй, если бы Кэйтлин не взял себе Себастьян, Джим попытался бы ее соблазнить. Упустить такую девушку может только идиот. Она должна была принадлежать им… То есть, конечно, Себастьяну. А Джим ее баловал по мере возможностей. Женщин так легко и приятно баловать. Контрабандные чулки или отрез хорошей ткани – и вот она уже счастливо улыбается. Впрочем, конечно же, если бы интересы Кэйтлин ограничивались чулками и тканью, Джим не привязался бы к ней настолько сильно, как бы красива она ни была. И, возможно, он почувствовал бы расположение к Кэйтлин, даже не будь она похожа на ангелочка с открытки. Вокруг этой девушки всегда создавалось пространство покоя. С ней было просто хорошо. С ней было уютно. С тех пор, как Кэйтлин переехала в их квартиру, дом стал настоящим домом. Другие женщины так не умели. С этим даром нужно было родиться.
Себастьян приоткрыл глаза, улыбнулся Джиму, но не пошевелился, чтобы не потревожить Кэйтлин.
Джим прикрыл дверь.
Себастьян и Кэйтлин. Как жаль, что они живут не в восемнадцатом столетии, когда можно было бы убедить их позировать полуобнаженными для полотна с античной тематикой – многие так делали! – и сохранить для потомков их красоту, сияние их любви.
«На радость и печаль, по воле рока, два друга, две любви владеют мной: мужчина светлокудрый, светлоокий, и женщина, в чьих взорах мрак ночной…»
Нет, конечно, им владела только одна любовь. К Кэйтлин он чувствовал что-то другое, но тоже счастливое и нужное. Кстати, мрака ночного не было в ее карих глазах. В них было теплое золотистое сияние. Она вся была – свет.
Пожалуй, только когда у них появилась Кэйтлин, Джим впервые пожалел, что партнерши Себастьяна не беременеют. А они не беременели – никогда. Джим спросил как-то раз у знакомой ведьмы (а каких только знакомых у него не появилось за эти годы!) и выяснил, что полностью вырвать человека у смерти нельзя. Смерть обязательно что-то себе возьмет. Он оговорил, что к Себастьяну вернется радость жизни. И смерть забрала у него возможность создавать новую жизнь. В общем-то, для Себастьяна это не было серьезной потерей. Скорее наоборот: он радовался, что обходится без сложностей и не приходится решать со своими девушками всякие неприятные проблемы. Джим тоже так считал, но вот Кэйтлин… Она хотела детей, а Джим хотел, чтобы она была счастлива. Но прекрасно понимал, что вот это-то как раз невозможно. Через несколько лет им обоим придется расстаться с Кэйтлин. Потому что она будет увядать. А они – нет.
Прошло двадцать пять лет с тех пор, как Себастьяна вытащили из могилы.
Их сверстники выглядели зрелыми мужиками, стареющими, их сверстники сидели и лысели, у многих проявились морщины от тяжелой жизни и пережитых страданий.
Джим с Себастьяном – что бы они ни пережили за эти годы, а было всякое, –выглядели все еще молодыми.
Джим – понятно. Дети, рожденные от фейри, медленно взрослеют, всегда выглядят моложе сверстников. Джиму сейчас можно было дать на вид от силы года на двадцать два, а в документах у него было прописано – двадцать восемь. Он выглядел хрупким. И если бы не шикарные костюмы и умелый гламор, ему не удавалось бы так удачно вести свой бизнес. Мало кто доверит свои преступные планы мальчишке. Но Джим выглядел впечатляюще. И умел правильно воздействовать на собеседников.
Как будет взрослеть Себастьян – он не знал. Но надеялся, что как Бриджет: достигнет своего предельного расцвета – и замрет, словно прекрасный цветок, раскрывшийся и застывший во времени. Так и получилось. Себастьян выглядел на двадцать семь, в документах у него столько и было записано. Он вымахал высоченным, черты его лица сделались более резкими, но он сохранил свою редкую красоту, а главное – эти сияющие светлые глаза, редко у мужчин встречаются такие красивые и яркие глаза. И волосы у него не потемнели. Неудивительно, что женщины сходили от него с ума. Ему не нужны были никакие умения, чтобы на кого-то влиять. В него и так все влюблялись. Было в нем какое-то мальчишеское обаяние, которое в сочетании с ростом, силой и суровой мужской красотой восхищало людей любого пола и возраста. «Славный парень» – такое впечатление он производил даже на самых суровых мужчин. В конце 20-х его даже дважды приглашали сниматься в кино, хотя на экране царили смуглые «латинские любовники» с орлиным профилем и знойным взглядом. Режиссер встретил Себастьяна в парке, где тот гулял со своей очередной пассией, и буквально умолял попробовать, утверждая, что и играть-то не надо, надо просто появиться в кадре. К разочарованию пассии, уже видевшей себя подругой кинозвезды, Себастьян с ужасом отказался. Кино – это публичность. Это – шанс раскрыть их тайну…
Документы им обоим приходилось менять и подделывать часто, но с этим как раз проблем не было: у Джима имелись хорошие связи в криминальной среде.
Имена они не меняли. Себастьян спорил, считая, что это рискованно, но Джим знал, как много магии несет в себе имя, и инстинктивно чувствовал: надо его сохранить. Однажды он уже сменил произношение имени, из Шеймуса превратился в Джеймса, и что-то изменилось. Слегка, но изменилось. Хотя, быть может, все дело в пережитом, а не в сочетаниях звуков. И все же он верил своему чутью. А Себастьян верил ему.
В конце концов, можно было притворяться собственными родственниками. Племянниками. Кузенами. В Ирландии часто в одной семье использовали одни и те же имена. Нормально.
Себастьян – редкое имя. Ведь Моран – потомок гугенотов, бежавших из Франции, осевших в Ирландии и умудрившихся ассимилироваться среди местных и сменить веру на ту самую, от которой они бежали, – на католицизм. Но все же пусть Себастьян остается Себастьяном. Для Джима это было важно.
…Они дважды приезжали в Дублин.
В первый раз погуляли, никем не узнанные, наслаждаясь чувством свободы, едва не плача от ностальгии. На свою улицу завернуть не осмелились. Зато сходили на кладбище. Почтили память боевых друзей.
Себастьян обнаружил, что на его могиле стоит крест с именем и датами жизни. Никто не понял, что ли, что тело из могилы украли? Они после побега, придя в себя, вспомнили, что оставили разверстую могилу и пустой гроб, и мучились вопросом – что же подумали родственники Морана, когда все это обнаружили? Наверное, служители кладбища предпочли скрыть позорный факт трупокрадства. Родственники Морана остались в неведении.
Кстати, своим родственникам Себастьян принялся посылать деньги, как только у них с Джимом появилось что-то, помимо волшебного кошелька. До Пасхального восстания они жили безбедно, его отец держал бакалейную лавку. Но во время восстания многие потеряли собственность, а Себастьян был старшим сыном, после него – шестеро девчонок. Себастьян был уверен, что отцу не помешает помощь. А от кого деньги? Ну, пусть думает, что от кого-то из повстанцев, чувствующих свою вину за то, что вовлекли мальчишку в свои игры патриотов, а его и убили. Или – что угодно думает. Себастьян никак не мог связаться со своими и хоть что-то о них узнать.
Когда они во второй раз приезжали в Дублин, они уже осмелились сунуться на свою улицу. Понадеялись, что их забыли и не узнают.
Но лавки Морана там уже не было. И прачечной Мориарти тоже.
Мать Джим встретил – как раз в тот второй свой приезд. Случайно. Уже перед отъездом, уже когда они шли на вокзал, Джим увидел Бриджет, выходящую из дверей роскошного ателье. Одета она была безупречно, причесана по моде, кажется, еще помолодела – и вела за руки девочек-близнецов лет шести, ужасно похожих на него, Джима.
Он остолбенел тогда. А у Бриджет лишь глаза чуть шире раскрылись и сбился шаг, но она тут же взяла себя в руки и прошла мимо сына, как мимо чужого. Это было правильно, но больно.
Еще в тот второй раз, уже на вокзале, они столкнулись с этим болваном Шенноном Клери. И им показалось, что он их узнал. Во всяком случае, выражение лица у Шеннона сделалось такое, будто он увидел призраков.
А кем они были, как не призраками?..
…Впрочем, можно и уточнить, кем они были с точки зрения магии.
Джеймс Мориарти – фейри-полукровка, отпрыск слуа и ведьмы, гончий Зимней Королевы.
Себастьян Моран – оживший мертвец, выходец, поднятый из могилы магией фейри.
Происхождение Джима и его служение Мэб требовали от него терзать смертных, пробуждая в их душах ужас и боль, и толкая к совершению преступлений: и Джим, и его отец-слуа этим питались, а все убийства, которые он совершал и к которым подводил своих «клиентов», становились жертвоприношениями Зимней Королеве, делавшими ее сильнее.
Воскрешение Себастьяна требовало от него проливать кровь. Нет, не пить ее, как пьют кровь вампиры, и не жрать плоть, как жрут гули, – просто проливать. Наслаждаться ее ароматом. Чувствовать ее на своей коже… Больше всего Себастьян любил убивать ножом. Так, чтобы ощущать последние содрогания жертвы и поток крови на своих руках. Но мог убивать и на расстоянии – из винтовки. Он мог убивать, в общем-то, как угодно. Но убивать ему было необходимо.
Джим часто вспоминал тот их разговор с Себастьяном – на кладбище в Дублине, сразу после воскрешения. Себастьян спросил: «Мне придется пить кровь, да?» – а Джим уверенно ответил: «Только если захочешь». Тогда он, скорее, отшутился. Джим был уверен, что Себастьяну не придется, никогда не придется, он же поднялся из могилы не мертвым, а живым.
Но, видимо, что-то в нем все-таки омертвело. Или – гибель в бою, в момент, когда Себастьян жаждал убийства, жаждал крови врагов, так на него повлияла, оставила неизгладимый след, и он возвращался в бой снова и снова? Джим не знал. Его знакомая ведьма тоже не знала. У Мэб он не осмеливался спросить.
В конце концов, жить Себастьяну это не мешало. И не мешало оставаться хорошим парнем во всем остальном. Никто бы не заподозрил, что этот хороший парень так любит убивать. А значит – все в порядке.
4.
Возможно, Джим и не решился бы ехать в Таллахт и разбираться с Шенноном Клери, если бы не настроение Себастьяна.
Моран сделал работу для Лиама Мэйкема безупречно. Перерезал телефонный провод, зашел с черного хода, проломил голову кухарке, прошел на хозяйскую часть дома, под дулом пистолета загнал жену Мэйкема в кабинет ее отца, тут же застрелил секретаря, потом – угрожая пистолетом дочери – заставил отца принять яд, после чего застрелил-таки женщину… И дождался, пока пришла Шейла Келли. Ее застрелил из другого пистолета. Дальше разложил оружие, как надо. И, собственно, все. Повезло только горничной: она в тот день отпросилась на полдня, ходила к врачу. Ну и заказчику, конечно. Его никто и не подумал заподозрить.
Джим ожидал, что Себастьян вернется в приподнятом настроении, с чувством легкой эйфории, почти опьянения, как это с ним бывало обычно после убийств. Но на этот раз Моран выглядел угрюмым, отвечал на вопросы односложно и четко, как будто начальнику отчитывался, а не другу. И когда Кэйтлин вернулась из магазина, поспешил к ней, словно утопающий – к спасательному кругу.
И Джим понял: Себастьяну надоела грязная работа, пусть даже связанная с выбросом адреналина и пролитием крови. Ему нужно настоящее дело. За которое он сможет себя уважать.
Этих настроений Морана Джим боялся. Боялся потому, что Себастьян еще в начале войны выражал – нет, не то чтобы желание пойти в армию, – но некоторое сожаление из-за того, что он этого сделать не может. Моран не мог оставить своего друга и их общее дело. Но ему так хотелось повоевать! Те несколько дней Пасхального восстания остались для него самым приятным воспоминанием, пусть даже они и стоили ему жизни… А ведь теперь война велась по большей части в небе. А Моран умел управлять самолетом. Умел и любил. До войны у него был собственный самолет.
От мыслей от армии Себастьяна надо было отвлечь любой ценой.
А Шеннона Клери и его ублюдков Джим мечтал уничтожить. С тех самых пор, как Шеннон написал ему письмо… Письмо, которое передал из рук в руки какой-то ирландский парнишка.
«Я знаю, кто ты, Шеймус Мориарти. Ты – не человек. Мать твоя – ведьма, а который из Малого Народца стал твоим отцом – мне неведомо, да и не важно. Главное – ты не человек, и каким-то образом смог воскресить Морана, хотя он был трупаком и все мы это видели. А если ты владеешь магией, то ты можешь очень даже нам пригодиться в нашей борьбе. Раньше ты был патриотом, и Моран тоже, и вряд ли что-то в этом вопросе изменилось. Во всяком случае, я уповаю, что не изменилось. Вы смелые и славные парни, хотя один – полуфейри, а другой – нежить. Но повторяю, для нас это не важно и даже хорошо. Важно только, что вы – патриоты. Сейчас идет война и англичанам плохо приходится, а мы можем сделать так, чтобы им пришлось еще хуже. Сожги это письмо и приезжай ко мне. Твой старый друг Шеннон Клери».
Джим даже не знал, что его взбесило больше всего: повелительный тон, уверенность Шеннона, что Джим приедет, или утверждение, что они старые друзья, или сама идея помощи врагам, которые, как только сожрут Англию, примутся за Ирландию и не остановятся, пока не сожрут все, что смогут сожрать, или пока не лопнут… Джим ненавидел немцев, ненавидел тех, кто им помогает. И еще ему хотелось чего-то… Чего-то для Себастьяна. Чего-то настоящего. Им почти все время доставалась только грязная работа. Пора было сделать чистую.
5.
В Таллахт они прибыли вечером. Предупрежденный телеграммой, Шеннон встречал их сам. Полез обниматься к Себастьяну. К Джиму – не стал. Потому, что Джим – не человек? Или потому, что Джим все-таки сильнее изменился, превратившись из хилого тихого парнишки-заучки в самоуверенного молодого мужчину с холодным и надменным взглядом, да еще и одетого в шикарный костюм? Джим научился смотреть повелительно. И теперь смотрел именно так на «старого друга». А «старый друг» сначала вел себя, как если бы они были заговорщиками, встречающимися ради общей миссии, причем временами явно переигрывал, зато когда они оказались в автомобиле и уже направлялись на принадлежавшую Клери ферму, он распелся не хуже канарейки.
Он пел о немецких агентах, которым помогают ирландские патриоты. О том, что не все из этих агентов – люди. Он делал вид, что ему, как доброму католику, претит якшаться с колдунами и вампирами, но ничего не поделаешь, они могущественнее, и в стране, где так много полукровок-фейри, обладающих магическими способностями, обычные люди плохо справляются. Однако на самом деле Шеннон Клери был в восторге от того, что все волшебные сказки его детства и все пугающие легенды оказались реальностью, а сам он оказался такой значимой личностью, что его посвятили в жуткие тайны.
«Идиот, – думал Джим. – Ты же нас совсем не знаешь. Какого черта ты нам все это выбалтываешь? Плохи дела у немцев, если они доверяют таким, как ты».
И еще у него мелькнула мысль, что Клери не просто хочет втянуть его в свою игру. Нет, после всей этой болтовни Шеннону придется и Джима, и Себастьяна удержать любой ценой, и возможно – убить? Может, поэтому он так откровенен?
Стояла ночь, когда они подъехали к большому фермерскому дому.
– Здесь один из наших пунктов. И сегодня же, Шеймус, для тебя будет работа. Сразу докажешь свою верность нашим идеям.
«Сегодня же мы вас всех тут прикончим», – подумал Джим, а вслух спросил:
– Что именно я должен сделать? Убить кого-нибудь?
– Возможно, но вряд ли сегодня… Сегодня надо содрать с него гламор. Сломать щиты. И заставить говорить. Колдун и вампир не справились. Надо, чтобы это сделал другой фейри. Они считают, что он сопротивляется благодаря крови фейри. Хотя, видит Господь, мы сделали все, чтобы подавить его магию.
– Ты можешь рассказать чуть яснее? Он? Кто – он?
– Англичанин. У них тут контрразведчики работают. Ищут наших немецких друзей. Он был во главе группы. Мы выбили из одного из его подчиненных наводку и взяли этого парня живым… Но он молчит. Уже трое суток. Хотя, видит Господь, что только наши друзья не делали…
– Они что только не делали, и у них он не заговорил. А у меня заговорит. Иначе мне не доказать свою верность идеям. Восхитительно! – сварливо сказал Джим.
Шеннон Клери посмотрел на него с испугом. Похоже, мысль о неудаче ему в голову не приходила.
– Они сказали, нужен кто-то с кровью фейри, и все получится.
Джим плечом почувствовал, как напрягся Моран, как закаменели его мускулы. Что ж, Себастьян готов к драке. Джим – к интриге. Можно начинать эту игру.
Их провели через две комнаты, полные угрюмых небритых мужиков и запаха оружейной смазки. Джим даже ностальгию почувствовал. По юности. По тем дням, когда они готовились к Пасхальному восстанию. Но тогда все было иначе… Чисто. Бороться против англичан – чисто. Предавать свою страну более опасному, хищному и чуждому врагу – подлость. Даже если продиктована заблуждением и глупостью. И поэтому они все умрут. Все… И вон тот конопатый мальчишка тоже. Все. Хорошо, что тут женщин нет. Так лучше. Так правильнее.
В маленькой спальне с распятием на стене дежурили двое, и вот их Шеймус сразу «прочитал» как чужаков. Немцы. Как бы внешне они ни походили на всех остальных. И одеты так же, и небриты так же, и все так же, но… Они немцы.
Шеннон откинул плетеный коврик, открыв откидной люк в полу.
– За мной, ребята.
Конечно, внизу был не погреб. Внизу была комната с голой электрической лампочкой, письменным столом и тремя стульями. Все три стула были заняты.
За столом сидел немец. И делал что-то… Что-то…
На стульях – кажется, ирландцы, но не важно, не важно, потому что они были всего лишь люди, а немец – колдун.
Сильный. Очень сильный. У Джима мурашки по коже побежали. А немец поднял на него холодные глаза и улыбнулся. И Джиму вдруг показалось, что этот колдун создан из стали. Из лучшей крупповской стали. Весь, целиком – тело под кожей, сердце, глаза… А есть ли душа у него – большой вопрос. Сталь – это почти железо, а железо – это плохо и больно для фейри, это больно, больно, больно, только бы колдун не захотел пожать им руки…
Не захотел. Хорошо, это хорошо.
Джим даже не запомнил, как Шеннон представил им немецкого колдуна.
И, когда их провели в другую комнату, так же ярко освещенную голой лампочкой под потолком, и между ним и колдуном захлопнулась дверь – окованная железом! – Джиму стало легче. Он перевел дыхание. И ужаснулся – теперь уже своей панике.
…Но этот колдун сильный. Очень сильный. Таких сильных колдунов Джиму еще видеть не приходилось. И очень враждебный.
Джим вообще-то не боится железа. Никогда не боялся. Но колдун умудрился ему внушить этот страх. Просто потому, что этот колдун верил, что все полукровки боятся железа – и хотел Джима напугать.
Черт, как бы намекнуть Себастьяну, что этого валить первым и как можно скорее?..
– Шеннон, милый, ты привел мне еще одного полакомиться? – прозвучал томный женский голос.
Она хорошо говорила по-английски. Без акцента. Без ирландского – это уж точно. И она была красивая. Не так, как бывают красивы фейри или полукровки-фейри. Она была красива чувственной красотой, сияющей, фарфоровой, манящей, сводящей с ума любого смертного, красотой столь же притягательной для смертных, как аромат Венериной Мухоловки – для насекомых, и такой же хищной. И у нее были красные глаза. Она была вампиром.
Джим немного встречал в своей жизни вампиров. И никогда – так близко. И никогда у вампира не был рот в крови и клыки… Черт, здоровущие. Джим видел вампиров без клыков. То есть, когда они не охотятся, у них клыки спрятаны под деснами, да и глаза нормального цвета.
Джим знал, что нет для вампиров ничего слаще и драгоценнее, чем кровь фейри. Или полукровок фейри, хотя чистая лучше. Кровь бессмертных делает вампиров сильнее. И даже позволяет выходить на солнце. Впрочем, это уже относилось в разряду легенд.
Джим засмотрелся на окровавленный рот красавицы, а вот Себастьян среагировал. Мгновенно. Выхватил револьвер и прицелился вампирше прямо в лоб.
Она рассмеялась.
– А ты хорошенький. Знаешь, мне эта штука не причинит вреда.
– А я попробую.
– Ладно, ладно, я не буду есть твоего дружка. У меня имеется, кем полакомиться. Причем на законных основаниях: по приказу вышестоящего начальства. Правда, приходится медленно… Но так даже слаще.
Она засмеялась – нежно и серебристо – и одним молниеносным движением оказалась в центре комнаты.
И обняла за плечи человека, сидевшего в кресле… Впрочем, не совсем он был человек. И не так чтобы он сидел, вывернувшись, выкрутившись, бессильно повиснув… О черт. Деревянный стул из рябины. Для фейри и для полукровки нет ничего хуже, чем рябина. Даже боярышник и зверобой – не так плохо. И железные оковы. На руках и на ногах. Руки у парня были обожжены, ноги вряд ли в лучшем состоянии. И рябина – это боль. Это сила, которая тебя скручивает, на которую реагируют все мышцы, как на разряд электрошока. А его еще и били. И резали. От рубашки, когда-то белой, не осталось почти ничего, а на коже – и сейчас очень белой – длинные порезы-ожоги, обуглившиеся по краям. Железо… Будь они прокляты, железо. Да еще вампирша с блаженным видом вгрызается в рану на шее. Интересно, он жив еще? Понять невозможно – рябина и железо ставят блок на чувства… И это с него они хотят снимать гламор? Что Джим сможет с ним сделать после таких пыток, как они себе это представляют?!
И тут англичанин поднял голову и посмотрел на вошедших. Так спокойно, словно вампирша не терзала его шею. Словно лицо у него не было разбито и его не держали на рябиновом стуле в железных оковах. Он смотрел надменно и насмешливо, словно принимал их в своем кабинете, и они пришли, как просители, а не как потенциальные палачи.
И Джим узнал его. Тот самый полусидхэ, который приходил к нему со священником в 1916 году. Узнал ли полусидхэ его самого – Джим не понял. Выражение лица у пленника не изменилось.
– Займись им, Шеймус, – сказал Шеннон Клери.
Англичанил презрительно улыбнулся уголками рта и не выдержал слабости – снова свесил голову на грудь.
У Джима словно что-то взорвалось внутри, плеснув кипятком на сердце, а перед глазами полыхнуло белым.
Ярость. Слепящая ярость.
…Эти ничтожества, эти краткоживущие насекомые, и гнусные порождения их рода – вампиры и колдуны – они все, все, все должны быть уничтожены; очистить от них землю, остановить их машины, загрязняющие воздух и воду, убрать все следы их присутствия и помочь природе заживить нанесенные раны; это единственное, что нам остается; они осмеливаются терзать и убивать нас, эти смертные, жалкие смертные…
Чьи это были слова, чей голос? Голос крови?
Думать Джим не мог.
Только рассчитывать.
На двери – две щеколды. Закрыться изнутри.
Шеннон и вампирша.
За дверью – колдун и двое парней, хорошо бы и их, но вряд ли получится.
Не привлекать внимания шумом, успеть закрыть дверь…
Джим выхватил нож и всадил его в сердце Шеннону Клери.
На руку плеснула кровь, вырвал нож, метнулся к двери – закрыть…
Вампирша прыгнула – нет, взлетела – Себастьян разрядил в нее револьвер – упала…
Джим задвинул щеколды мгновением раньше, чем на дверь обрушились удары.
– Вырежьте ей сердце, – прошелестел англичанин. – Вряд ли у вас в револьвере серебряные пули. Она сейчас заживит свою плоть и поднимется. Ну же…
Себастьян вырвал нож из руки Джима, упал на колени возле вампирши и так лихо взрезал ей грудь под ребрами, и так решительно запустил руку куда-то туда, под ребра, в глубину, – Джим глазам своим не мог поверить! – но Себастьян вытащил у нее сердце. Он вытащил у этой женщины сердце…
Джим бросился к креслу и нащупал замок на оковах.
– Вам будет больно, – сказал англичанин.
– Нет. Я отношусь к другой разновидности. Я не боюсь железа.
– Кобольд? Цверг?
– Слуа.
– Я не знал, что они не боятся железа.
– Я не боюсь. Они – не знаю. Может, я слишком человек… А вот рябина – это плохо. Это больно.
Стараясь не прикоснуться к рябиновому стулу, Джим потащил на себя длинное обессиленное тело и уложил на пол.
В дверь монотонно долбили.
– Они ее вышибут, Джим, – сказал Себастьян, перезаряжая револьвер. Правая его рука едва ли не по плечо была в крови, левая – только до запястья.
Джим покосился на вампиршу: о Боже, она истлела. Всё как в легендах. Очень старый труп, практически кости, бурый прах, клочья иссохшей кожи, тусклые волосы, прилипшие к черепу… Гадость-то какая.
Джим вытащил свой револьвер и встал рядом с Себастьяном.
Умереть? Что ж, пусть. Кого-нибудь они с собой заберут.
– Вы сможете начертить ровный круг на полу? – спросил англичанин.
– Зачем? – удивился Себастьян.
– Нет, – ответил Джим. – Ровный – не смогу.
– Что ж, – англичанин судорожно сглотнул, а потом, опершись на дрожащую руку, сел. Подогнул ноги так, чтобы сидеть удобнее. Обмакнул пальцы прямо в рану у себя на шее. Посмотрел на стул. – Отодвиньте его, пожалуйста. Мне нужно пространство.
– Себ, я не могу прикоснуться к этой дряни…
– Следи за дверью.
Как только Себастьян передвинул стул, англичанин начал чертить круг. Очень ровный.
– Подойдите ко мне поближе, джентльмены. И я замкну круг.
Они подошли.
И он замкнул круг своей кровью.
И дверь сорвалась с петель.
В образовавшуюся щель просунулось дуло автомата и полоснуло очередью, пока дверь продолжали вышибать.
Пули должны были прошить Джима, он как раз стоял на пути, но… Ударились о невидимый барьер – и посыпались на пол.
– Ничего себе, – пробормотал Себастьян. – Что это?
– Главное – не пересекайте линию круга, – ответил англичанин, тяжело переводя дыхание. – Отсюда вы можете в них стрелять. Они не смогут в вас попасть и войти в круг тоже не смогут.
Джим знал, что это. Вопросов не было. Но он не умел это делать. Чтобы создать защитный круг таким ровным, нужен опыт и очень твердая рука. А чтобы создать защитный круг такой силы – нужны знания. Огромные знания. И сила.
– Как долго продержится круг? – спросил Джим.
Англичанин чуть склонил голову на бок, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– На полчаса меня хватит. Постарайтесь сразу убить тех, кто за дверью, и тех, кто прибежит. А потом придется выходить и сражаться. Хорошо, что вы так основательно вооружились.
Джим и Себастьян удивленно посмотрели на него, сжимая в руках револьверы.
– Я про ваши запасные револьверы. У вас, – он кивнул на Себастьяна, – в потайной кобуре подмышкой, у вас, – он кивнул на Джима, – в левом кармане брюк, кстати, не лучшее место для револьвера.
– Ничего, я привык. Металл чувствуете?
– Нет, вижу, как вы двигаетесь, как держите руки, да множество мелочей…
Дверь упала на пол.
Себастьян и Джим начали стрелять в тех, кто стоял за дверью. К сожалению, колдуна там не было. А может, к счастью. Вдруг он разрушил бы круг прежде, чем они успели бы перестрелять всех?
Шесть человек подмоги с грохотом спустились по лестнице сверху – но тоже были перебиты.
И наступила тишина. Нарушаемая только монотонным стоном одного из раненых и судорожными постукиваниями ноги другого… Раненого или умирающего? Главное – выведенного из строя.
Но тишина была не такой, как бывает, когда дом пуст и вокруг все спокойно. Тишина была настороженной. Тишина прислушивалась.
– Нам придется выйти из круга и подняться наверх. Я смогу сделать щит – когда вы вылезете из подвала, вас сразу не расстреляют. Но долго удерживать его не смогу. Хорошо бы найти мой зонт, но вряд ли кто-то из вас, джентльмены, заметил его.
Себастьян покосился на англичанина с явным сомнением в здравости его рассудка.
– Зонт? На вас даже рубашки нет. Надо будет с кого-нибудь что-нибудь снять. Зачем вам зонт, он помешает бежать к машине…
Зонт. Зонт. Зонт. Джим прикрыл глаза. Стоны раненого мешали. Он видел зонт где-то здесь. И при этом кто-то не хотел, чтобы он чертов зонт видел.
Конечно. В соседней комнате на письменном столе. Колдун смотрел на зонт, как на Священный Грааль, и это удивило Джима, и немец сделал все возможное, чтобы Джима от зонта отвлечь. Что бы англичанин ни прятал в своем зонте, это важная штука.
– Я видел его. В соседней комнате. Немецкий колдун с ним возился и не хотел, чтобы мы заметили ваш зонт. Что в нем? Магический посох?
– Не совсем, но близко по сути, – англичанин улыбнулся уголками разбитых губ и взгляд его потеплел. – Вы наблюдательный молодой человек, Шеймус Мориарти. Мне жаль, что впервые мы познакомились с вами в столь… напряженной обстановке.
«В напряженной обстановке». Теперь это так называется.
«Джеймс Мориарти, вас не отправят в тюрьму или на каторгу, как других бунтовщиков, вас казнят, невзирая на ваш юный возраст и невеликие заслуги перед Ирландией… Вас уничтожат, потому что нам известно: существа, подобные вам, очень опасны, если не скреплены клятвой верности. Только Слово может управлять вами. Если вы не дадите это Слово – сегодня и сейчас – завтра на рассвете вас выведут во двор тюрьмы и расстреляют…»
– Как поживает преподобный Джон Донахью? – поинтересовался Джим. – Он уже стал епископом?
– Он скончался, – скупо ответил англичанин.
– Вы знакомы? – удивился Себастьян.
– Мы видели друг друга. Ты тогда был мертв. Потом расскажу, если будет возможность. А сейчас – надо со всем этим так или иначе закончить, – Джим протянул англичанину руку. – Встать сможете?
– Должен, – тихо ответил англичанин. Так, словно слово «должен» имело особую весомость. Он зажмурился, мгновение посидел и поднялся. Принять руку Джима он не захотел, но потом его шатнуло, и он все же уцепился за первое, что ему попалось: за Джима, собственно.
Грохнул выстрел. Раздражавшие Джима ритмичные стоны прекратились: Себастьян добил раненого. Англичанин поморщился. Джим усмехнулся – практически ему в лицо, потому что он удерживал англичанина в вертикальном положении.
Англичанин отстранился от Джима и скомандовал:
– Идем, джентльмены.
И они пошли.
Зонта на столе в соседней комнате не оказалось. Немецкий колдун прихватил его с собой.
Англичанин смог создать щит. И держать его двадцать минут. Вполне хватило, чтобы перебить всех, кто пытался их атаковать. Немцы среди атаковавших были. А вот колдуна – не было. Не сказать, чтобы Джим, стреляя из двух револьверов с двух рук, сожалел об отсутствии колдуна. Он предполагал, что немец просто сомнет их щит и остановит их пули.
Джим боялся этого немца и не корил себя за трусость. Иногда трусость – это не более чем полезная предосторожность. Особенно если имеешь дело с умелыми магами.
…К тому моменту, когда англичанин потерял сознание и лишил их щита, они уже со всеми справились.
Джим пересчитал трупы: получалось, что ушли только двое – колдун и еще один немец.
Гоняться за ними в темноте ему показалось малопривлекательным.
Да и англичанин-полусидхэ был явно не в форме. Упал он лицом вниз, Джим его перевернул, но даже испугался того, какой ледяной стала его кожа. Сорвал с вешалки чье-то пальто, укрыл.
Себастьян нашел на кухне бутылку виски и стакан и почти насильно влил немного в англичанина. Зубы полусидхэ стучали о край стакана, его здорово трясло.
Джим спустился в подвал, нашел мертвеца в минимально залитой кровью одежде, содрал с него куртку и рубашку. Англичанин – длинный, но тощий. В крайнем случае руки из рукавов торчать будут. Так, собственно, и получилось. Руки из рукавов торчали. И англичанин с трудом справился с брезгливостью, надевая чужую одежду. Но не спорил и не привередничал. Хотя – кого трое суток в железных оковах и на рябиновом стуле не избавят от склонности покапризничать?
Правда, от еды, обнаруженной на той же кухне, он пытался отказаться.
– Не едите в доме врага? А зря, – заявил Себастьян, изготавливая три громадных сэндвича из грубого хлеба и кусков окорока. – Есть надо. Всегда и везде, пока есть такая возможность и время на это. Без еды сил не будет. Без сил вас убьют. Вот и вся арифметика. Ешьте! – он протянул свой малоэстетичный сэндвич.
– Благодарю, – с некоторым сомнением сказал англичанин и осторожно взял сэндвич тонкими длинными пальцами.
Джим хмыкнул. И отметил про себя, что у англичанина три ногтя из пяти сорваны, два – раздроблены, должно быть, ему все еще больно. Но заживает на нем все быстро. Быстрее, чем на Джиме. Рана на шее выглядела уже сейчас так, словно прошли сутки. Хотя едва ли час минул. Сидхэ… Самые могущественные. Аристократы, которым подчиняются все остальные фейри.
– Вы спасли мне жизнь, уничтожили моих врагов и преломили со мной хлеб, наверное, нам пора представиться друг другу, – чуть иронично сказал англичанин, управившись с сэндвичем и пытаясь отыскать на кухне что-нибудь, чтобы вытереть пальцы. – С мистером Мориарти я знаком. Как мне называть вас?
– Себастьян. Фамилию вам знать не обязательно. А что вам следует знать непременно, так это – что лично я вас не спасал. Меня интересовали две шкуры: Джима и своя собственная, – Себастьян решил не мучиться с изготовлением сэндвичей и теперь отрезал ножом куски от окорока, совал их в рот и заедал хлебом, откусывая прямо от оставшейся буханки, справедливо рассудив, что оба его спутника вряд ли проявят дальнейший интерес к еде: Джим не отличался хорошим аппетитом, а англичанин слишком мучился с первым сэндвичем, чтобы подвергнуть его пытке вторым.
– Похвальная откровенность. Меня зовут Майкрофт Холмс. Мистер Мориарти, я восхищен вашим побегом и я рад, что вас не расстреляли. Меня тяготило все происходящее.
– Я тоже рад, что меня не расстреляли, – ухмыльнулся Джим. – Преподобный умер своей смертью или?..
– Не своей. Он был слишком жесток, и его, в конце концов, покарали за это.
– И вы свободны от Слова?
– Не совсем. Я свободен технически, но я никогда не буду свободен от долга перед страной, а значит – по сути, я выполняю все то же, что и раньше. Только теперь я могу опираться сугубо на собственные представления о правильном и допустимом.
– То есть Джима вы бы расстреливать не стали? – поинтересовался Себастьян.
Майкрофт Холмс уклончиво улыбнулся. И гламор вдруг сгустился возле него, окутывая, словно вуалью, превращая полусидхэ в человека, вполне обычного человека с непривлекательным костлявым лицом.
Применить гламор – это и было ответом.
Джим кивнул. Он все понял.
@темы: Jim Moriarty, Serial: Sherlock, Category: Slash, Category: Angst, Category: AU, Pairing: Jim/Sebastian Moran, Творчество
-
-
25.09.2012 в 20:04Майкрофт Холмс так и не нашел своего драгоценного зонта: добыча досталась немцу.
К счастью, машина завелась, и они подвезли англичанина до города. Где и расстались: Холмс заявил, что с ним все будет в порядке, а они не стали спорить.
Машину пришлось бросить. К вокзалу шли пешком.
Джим страшно на себя злился. Он с такой самоуверенностью явился на эту ферму, намереваясь всех там пострелять, и – как влип! Если бы не Майкрофт и его щиты, они с Себастьяном и не выбрались бы. Хотя – если бы не Майкрофт и внезапно охватившая Джима ярость, если бы не спонтанное убийство Шеннона Клери, все могло бы пойти по намеченному плану, и уж точно они бы не начали бой в подвале… И все же! Джим не должен был подчиняться своим чувствам. Всегда, всегда надо слушаться только разума. Сердце – не лучший советчик.
Уже в поезде Себастьян вдруг сказал:
– Джим, отпусти меня.
Джим вздрогнул. Он давно ждал этого разговора и сознавал его неизбежность.
– Я не удерживаю.
– Удерживаешь. Ты не хочешь, чтобы я шел.
– Я буду и дальше не хотеть. Иди, если тебе это нужно. Я буду ждать, когда ты вернешься.
– Спасибо, Джим. Мне… Мне это нужно. Правда. Сегодня я снова понял. У меня есть летный опыт. Думаю, если сделать подправить документы, убавить возраст, я смогу вступить в авиацию. Сейчас это нужнее всего, а я люблю летать.
– Я знаю.
– Джим, я хочу жениться на Кэйтлин. Обвенчаться с ней. Чтобы все было правильно.
На этот раз Джим молчал чуть дольше. Этого он не ожидал. Хотя и это было неизбежно… Когда-нибудь, с кем-нибудь.
– Да, это правильно, – наконец согласился Джим. – Она чудесная. Лучшая из всех.
Сердце тяжело переворачивалось в груди.
— Не знаю, что буду делать, когда она поймет, что я не старею, — вздохнул Себастьян. – Но сейчас не хочу об этом думать. Эта война все меняет.
— Да. Война все меняет. Только, Себ, боюсь, детей у вас все-таки не будет.
– Плевать. Не люблю пискунов.
– Надо купить Кэйтлин что-нибудь красивое к свадьбе. И кольцо, — уже совсем спокойно произнес Джим.
– Да ей все равно будет, она обрадуется, что мы поженимся и перестанем жить во грехе.
– Не все равно, Себастьян.
– Что ж, послушаюсь тебя.
У знакомого скупщика краденого Джим купил изящное кольцо начала века, с чистейшим сапфиром. И накидку из старинного французского кружева. Накидку Кэйтлин сумела отбелить и выглядела в этих кружевах похожей на Пресвятую Деву с картинок в детских книгах. Джим не стал ей этого говорить, чтобы не оскорблять ее религиозные чувства.
Вторым свидетелем брака согласился стать сосед, профессор математики. Он же сделал несколько фотографий – в подарок новобрачным. Две из них – фото смеющейся Кэйтлин в кружевах, и фото, на котором они были все трое, – Себастьян положил в портмоне, когда уходил из их дома, чтобы сражаться в небе над Британией.
-
-
25.09.2012 в 20:04Апрель 1941 года, Белфаст.
Уже год Себастьян воевал. И воевал успешно.
Джим с Кэйтлин все в той же квартире, жил, как любящий брат с любимой сестрой, и часто вечерами она приходила к нему поплакать, а он утешал ее и уверял, что Себ – везунчик, он непременно вернется, Себ – отличный летчик, никто его не собьет, Себ – ас из асов. А сам Джим при этом умирал от ужаса, и перед его внутренним взором постоянно рисовались картины смерти, второй смерти Себастьяна Морана: стекло самолета, пробитое пулями из вражеского пулемета, и брызги крови на стекле, и поникшая голова в летном шлеме, и стремительный полет к земле, или – еще хуже, полет к земле в огне вспыхнувшего мотора…
После того, как Себастьяну вручили крест «За выдающиеся летные заслуги», он даже смог приехать домой в отпуск и провести с ними целых восемь дней. Себастьян восторженно рассказывал о битве в небе, о ночных боях, о самолетах «Спидфайрах», которые он предпочитал «Харрикейнам». Он загорел, исхудал, начал курить, но таких счастливых и живых глаз у него Джим не видел с тех пор, как поднял друга из могилы.
На третий день они наконец остались наедине.
Кэйтлин ушла к подруге, получившей извещение о гибели мужа. Ей очень не хотелось отрываться от своего живого мужа, но бросить подругу одну в таком горе она не могла. Она всегда была сострадательной, их Кэйтлин. «Наша Кэйтлин» – так называл ее Джим про себя.
Он любил Кэйтлин – но все же жаждал остаться с Себастьяном наедине. Как когда-то.
– В небе я счастлив. Сражаться – это моя работа. Конечно, я хочу, чтобы война кончилась. Но вместе с тем, я хочу, чтобы она никогда не кончалась… Я не могу сказать этого Кэйтлин, она так меня ждет! Но я знаю, что ты поймешь, Джим.
Джим понимал. Действительно понимал. Воину надо сражаться, а рыцарю – еще и в правильной, в «чистой» войне. Сам Джим продолжал барахтаться в грязи и в крови, выплачивая свой долг Мэб и понимая, что уже втянулся, что вряд ли откажется от этой игры, даже когда Мэб сочтет долг уплаченным.
Пока Кэйтлин не вернулась, Себастьян рассказал, каким рискованным и трудным было обучение. Сколько молодых летчиков погибает на тренировках. По слухам – едва ли не половина всех тех, кто учится. Потому что учат быстро. Потому что летчики очень нужны стране, прежде опиравшейся на плечи моряков, но сейчас – летчики стали для Британии щитом, защищающим от смерти, обрушивающейся с небес.
«Сколько же раз ты мог погибнуть, мой Себастьян!» – думал Джим, улыбкой отвечая на сияющую улыбку друга.
Счастлив.
Себастьян был счастлив.
А значит, Джим будет и дальше платить за его жизнь – убийствами. И за его счастье – своим ужасом и страданием.
Себастьян каждую ночь жадно, страстно овладевал Кэйтлин.
Джим сидел в своем кабинете. Бессонный: не мог спать. Заливал жгучую горечь стихами и чувствовал себя глупцом, убогим и жалким со всей своей безнадежной любовью. Истертая книжечка стихов Руперта Брука, умершего совсем молодым во время Первой мировой, а мечтавшего на войне – погибнуть, стала для Джима в те дни почти молитвенником. Брук умел писать не просто о любви, но о любви сверхъестветственной, невозможной, невыносимой, - как магия и боль.
И встанет Смерть в пустых пространствах
и, в темноту из темноты
скользя неслышно, убоится
сиянья нашей наготы.
Любви блаженствующей звенья,
ты, Вечность верная, замкни!
Одни над мраком мы, над прахом
богов низринутых, — одни...
«Мы одни с тобой, Себастьян, одни – вдвоем, над временем, которое не властно над нами, соверши же для меня чудо, одно маленькое чудо: выживи, не смей погибать, мой Себастьян», — думал Джим Мориарти, глядя измученными бессонницей глазами в темноту своей спальни.
«Сколько еще раз ты сможешь погибнуть, мой Себастьян», – думал Джим, провожая друга на вокзал, а потом провожая домой обессилевшую от слез Кэйтлин.
Но оказалось, что смерть, парящая в небесах над Британией, наметила себе не Себастьяна.
Смерть выбрала их. Их двоих. Джима и Кэйтлин. Не того, кто сражался, а тех, кто ждал…
К весне 1941 года бомбежки участились, и Белфаст, промышленный город, подвергался массированным налетам едва ли не так же часто, как Лондон, только с бомбоубежищами в Белфасте дело обстояло хуже, чем во всех прочих крупных городах: бомбоубежищ было не просто мало, а катастрофически мало, и эту проблему никак не удавалось решить. Бомбоубежища строили, но их все еще оставалось мало. В центральных районах их не удавалось удачно расположить, и бежать до них было далеко, так что большинство горожан предпочитали спуститься в подвал дома или просто оставаться в квартирах и молиться… Потому что в подвале, в общем, было не менее опасно, при попадании бомбы дома словно «складывались» и обрушивались всей тяжестью вниз, в подвал, на головы тех, кто пытался там укрыться.
Джим наметил к приобретению домик на окраине. Планировал построить там бомбоубежище. И почти купил этот домик, почти… Если бы уделил этому вопросу больше времени и сил – купил бы еще в феврале. Но он выплачивал долг Мэб. И когда играл для нее с очередным смертным, забывал обо всех остальных заботах. А Кэйтлин вообще не хотела переезжать. Она считала: надо оставаться в их доме, в том доме, откуда ушел Себастьян и куда он непременно вернется. В последнее время ее религиозность усилилась. Кэйтлин твердила, что все в руках Господа, и если он пожелает – ни один волос не упадет с их головы, как и с головы Себастьяна. Джим подозревал, что в тихом упрямстве, с котором Кэйтлин саботировала его намерение переехать, есть еще что-то более древнее, языческое, дохристианское, что-то вроде жертвы: «Я рискую жизнью, чтобы отвести угрозу от Себастьяна». Он не был в этом полностью уверен, ведь они с Кэйтлин не говорили об этом… Так и не поговорили. Зато Джим был уверен: он бы переспорил ее, он бы ее переубедил, если бы только приложил больше усилий! Кэйтлин со своей мягкостью никогда не могла противостоять его напору. Себастьяну она могла возражать, Джиму – нет.
И это была его вина, целиком его вина, даже больше, чем того немецкого летчика…
Он должен был перевезти Кэйтлин на окраину. Туда, где меньше и реже бомбили.
Он должен был построить рядом с домом бомбоубежище.
Он должен был…
Он отвечал за нее, пока не было Себастьяна.
Но он ничего не сделал. Ничего не успел. Он играл в свои жуткие игры, пока не стало слишком поздно.
-
-
25.09.2012 в 20:05Вечер. Смеркалось. В 22 часа 40 минут завыли сирены. А потом началась бомбежка. Самая обширная, самая страшная бомбежка за всю войну. Конечно, вначале Джим еще не знал ее масштабов. Еще не знал, сколько самолетов Люфтваффе прилетели, чтобы обрушить на Белфаст огонь и смерть. Он стоял у окна, выходившего на Запад, и в щелочку между плотными шторами смотрел на то, как по небу катится темной тучей Дикая Охота. Он слышал призывы боевых рогов и дикие крики слуа, его родственников слуа. Слышал хлопанье их крыльев, ржание призрачных конец, вой и лай призрачных псов и всей душой хотел – к ним, с ними, его сжигало, разрывало это желание, и страшным усилием воли он желание подавил. Пол и стены дрожали от взрывов, в буфете звенели чашки, Кэйтлин молилась, стоя на коленях перед распятьем, и ее нежный голос, и ее страстный призыв к Богу успокаивали Джима и помогали ему справиться с неистовым желанием – улететь, присоединиться к Охоте, стать частью этой силы, забыть обо всем!
Потом бомба упала близко и со стены упали ходики. Упали и остановились.
Кэйтлин вскрикнула.
Стекло в окне лопнуло, ветер подхватил занавески – плотные, темные, затемнение! – они захлопали, как крылья…
– Боже мой, что это? Джим, что это? – лепетала Кэйтлин.
И хлопали крылья, черные кожистые крылья жуткой белесой твари, опустившейся на усыпанный стеклом подоконник.
Протянутая рука, иссохшая, с длинными пальцами, с длинными черными когтями…
– Идем со мной, сын. Иначе сегодня ночью ты умрешь. Печать смерти на тебе. Смерть уже накрыла здесь все и всех. Идем со мной, я помогу тебе выжить. Я буду опозорен, если не спасу свою кровь, и Мэб не простит мне, если я не спасу ее должника, и Бриджет не простит мне, если я не спасу наше дитя… Идем со мной!
Протянуть руку – вложить в эти когтистые пальцы – а дальше будет полет…
Но – Кэйтлин!
Кэйтлин.
Бело-розово-золотая Кэйтлин, светившаяся в полумраке их гостиной, словно ангел на картине Боттичелли.
Нельзя оставить.
– Я не оставлю ее.
– Возьми ее к себе в седло. И поторопись.
Мертвый конь за окном повис в бушующем от взрывов воздухе. Синие сполохи пробегают по истлевшей шкуре, звенят удила…
– Кэйти, идем со мной. Умоляю.
– Это дьявол, Джим. Он искушает тебя.
– Кэйти, это не дьявол. Это мой отец. Я объясню тебе все, я расскажу тебе все, но умоляю, идем… Мы погибнем, если не уйдем. Он видит смерть. Если он пришел – мы обречены.
Хлопают крылья.
Хлопают занавески.
Стены дрожат от взрывов.
Кэйтлин выставляет перед собой раскрытую ладонь отвращающим жестом.
– Я не пойду.
– Кэйти!
– Господь – Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего… И если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь я зла…
– Время! Сын мой! Ты остаешься?
– Я иду.
Руку – в ледяную ладонь отца.
Прыжок за окно – в седло.
Полет.
Голос Кэйтлин… Нежный, спокойный, уверенный голос, который он не забудет никогда.
– Чаша моя преисполнена… Благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни…
Слезы из глаз, вкус пепла на губах.
А потом – Охота. Эта радость, эта беспечность, это абсолютное счастье и забвение всего. Они мчались, и мчались, и мчались по небу, они преследовали каких-то людей на земле, они загоняли добычу – и фейри, и смертных, они смеялись и пели, они кричали от счастья, от лютой радости… И это длилось, как показалось Джиму, совсем недолго. Пронеслось, как один восхитительный миг.
Пока он не вспомнил имя: Себастьян.
И не сказал отцу:
– Я должен вернуться. К Себастьяну.
…Фейри всегда исполняют желания так, как ты их произнесешь.
Если бы Джим захотел вернуться в свой дом – где бы он оказался? В доме, построенном на месте разрушенного? А так – он спустился к окну в незнакомом ему районе Белфаста. И увидел при свете лампы – Себастьяна. Сидящего у стола. Мрачно курившего, глядя куда-то в пустоту.
Джим постучался в окно.
И когда Себастьян подскочил к окну одним гибким тигриным движением, явно не понимая, кто же может ломиться к нему, на четвертый-то этаж – Джим просто сказал:
– Впусти меня.
Себастьян распахнул окно.
-
-
25.09.2012 в 20:05Дикая Охота была радостью.
Но истинную радость, чистую, детскую, незамутненную, незагрязненную жестокостью или жаждой крови, Джим узнал, лишь заглянув в глаза своего друга. Такое всепоглощающее счастье сияло в глазах Себастьяна.
Джим не ожидал, что Себастьян будет настолько счастлив его увидеть. Почему-то не думал никогда, что он для Себастьяна значит тоже много, настолько много, чтобы быть вот таким счастливым… Он никогда не казался себе ценностью – такой ценностью, какой являлся для него Себастьян. И сейчас был потрясен едва ли не больше, чем Моран.
– Я знал, что ты вернешься, я знал, но как трудно было ждать, Джим, – прошептал Себастьян, стиснув его в объятиях.
Худой, жилистый, пропахший табаком.
Джим ткнулся лбом ему в плечо, жадно вдыхая все еще пробивающийся сквозь никотиновую отдушку природный запах Себастьяна: одуванчики, солнце, талая вода…
Себастьян отстранил его от себя, посмотрел, оглядел с ног до головы.
– Господи. Я пытался представить, какой ты будешь, когда вернешься. Постареешь там, в Стране Фейри, или не состаришься ни на день? Почему-то воображение рисовало: ты с отросшими волосами и с бородой, в лохмотьях. А ты – все в тех же брюках и рубашке, ты их до войны купил, и с сорок первого они ни на день ни состарились, и ты – ни на день, и будто с утра побрился – не зарос ничуть. Странное это дело, путешествия в Страну Фейри. Семь лет, а будто…
– Семь лет?!
– Джим, ты ушел 15 апреля 1941 года. Сегодня – вон, взгляни…
Себ кивнул на стенку.
Там висел отрывной календарь.
16 апреля 1948 года.
– Война кончилась, Джим. Я вернулся. Героем, между прочим. И не знал, что делать. Ждал тебя.
– Семь лет.
– Да. Но я всегда знал, что ты вернешься. Знал. Когда мне сообщили, что в наш дома попала бомба, что моя жена и мой друг погибли, я сначала… Не знаю… Умер. Но потом я подумал: я продолжаю жить – это значит, ты где-то тоже жив. Не может быть такого, чтобы ты умер, а я – оживленный тобою – продолжал жить. Тогда, весной сорок первого, мне не могли дать отпуск: были очень тяжелые бои. То есть мне дали бы, мне было положено, жену похоронить. Но я не стал брать. Это было правильнее – в память о Кэйти убивать этих гадов. Сбивать их. В память о ней – не дать им разбомбить другие дома. Это лучше цветов на могилу. А ты – я верил, ты жив. Отпуск я получил уже осенью, немцы тогда очень отвлеклись на русских, нам полегче стало. В конце сентября приехал в Белфаст. Узнал подробности: что Кэйти нашли, а тебя – нет. Но ты все равно в списке погибших. Там же многих просто не смогли опознать. Нашел могилу Кэйти. За ней подруга ухаживала. Мойра. Она овдовела в сороковом, помнишь? Ну, делать мне было, собственно, нечего, больше отпусков не брал. Я не знал, куда ты вернешься, когда вернешься, но верил, что ты меня найдешь. Когда война кончилась – приехал в Белфаст. Получил твое наследство. Начал жить… Как-то. Памятник Кэйти поставил. Хожу на могилу каждое воскресенье. И жду тебя. Я ездил в Дублин, думал – вдруг ты вернулся туда? И вдруг в этой Стране Фейри ты память потерял? Я читал книжки про фейри, и я уже знал, что так бывает… Но в Дублине тебя не было. Я нашел твою маму. Она не постарела совсем. Она не знала, где ты. Никто не знал. И я просто ждал. Расскажи мне, где ты был? Нет, сначала давай я тебе пожрать дам, ты же, наверное, голодный…
Джим не был голодным. Но они ели сосиски – тонкие и противные на вкус. Запивали пивом – тоже похудшавшим по сравнению с довоенным. И Джим рассказывал. Все, как было. Не снимая с себя вины.
Себастьян смотрел на него все такими же сияющими глазами. Он ни в чем Джима не винил.
– Не смей себя брать все на себя. Это война. Погибли бы оба – чего хорошего? Кэйти – она такая была… Наверное, там, где она теперь, для нее так правильнее и легче. А ты вернулся. Это для меня главное.
На следующий день они сходили на кладбище. Себастьян поставил Кэйти очень красивый памятник: из белого мрамора, с крестом, перевитым цветочной гирляндой, с фарфоровым овальным портретом, на котором была Кэйти – в день свадьбы, счастливая, прекрасная, в кружевной накидке. Джим смотрел на нее и страшно бичевал себя – за то, что не спас. И за то, что чувствует облегчение…
Облегчение из-за того, что Кэйтлин больше не стоит между ним и Себастьяном.
– Ты хоть понимаешь, что теперь ты – мертвец? – спросил Себастьян, когда они возвращались домой.
– Понимаю.
– Надо бы нам из Белфаста уехать. Начать на новом месте. Ты же будешь заниматься тем, чем раньше?
– Да. Куда поедем?
– В Лондон, я думаю. Меня туда звали. У меня там много боевых друзей. Звали в гражданскую авиацию. Но я отказался. Ждал тут тебя. А теперь можно ехать.
– Ты будешь пилотом?
– Не думаю. Я… Знаешь, Джим… Я – наемный убийца. Меня нашли твои старые знакомые и предложили один раз работу. Второй раз. И я понял: это все-таки мое. Полгода после войны работал на стройке, но все время чувствовал, что все не так. А теперь – так. Особенно когда ты вернулся. Я снова буду с тобой. Войной я сыт. Кровью мне не насытиться, наверное, никогда…
– Хорошо.
– Да не очень.
– Нет, хорошо.
– Ладно, ты прав. Хорошо…
Джим сделал себе новые документы. И они уехали в Лондон в мае 1948 года. Вместе. И начали там – сначала. На чужом поле, на незнакомой территории, против серьезных конкурентов… Это было невероятно интересно! Это было восхитительной игрой.
После того, как Джим Мориарти провел семь лет с Дикой Охотой, он стал лучшей из гончих Зимней Королевы. Игра стала его жизнью. Игра, в которой ставкой были чьи-то покой, жизнь и счастье, а добычей – боль, страх и смерть. Он больше не сомневался. Он не чувствовал уколов совести. Казалось, человеческое сгорело или было унесено ветром и временем во время той неистовой скачки… И так было легче. Гораздо легче.
Только одно и осталось: Себастьян.
Только одно и осталось: способность любить.
И только это смущало и пугало его. Если это чувство ему оставили – что, если здесь и таится ловушка? Фейри так любят играть. Фейри так любят жестокие игры. Что, если именно способность любить станет для него источником погибели?
Нет, жить без любви к Себастьяну он не хотел.
Но все время вспоминались слова Мэб: «Может случиться так, что когда-нибудь ты полюбишь другого… Ты не властен над сердцем, мальчик. А человеческое сердце непостоянно».
«Я не человек!» – шептал Джим Мориарти.
А ночами его терзали странные сны.
Он видел глаза цвета талого льда, совершенно ему незнакомые и вместе с тем – безошибочно узнаваемые.
И брызги крови, веером разлетающиеся в воздухе – и превращающиеся в сплошной алый поток, застилающий все.
Он чувствовал выжигающую сердце боль.
Он летел. Но не с Дикой Охотой.
Он летел откуда-то с высоты…
И просыпался за миг до падения.
-
-
29.10.2013 в 11:55