Слушай, говорит он, слушай, я хотел бы тебя любить, честно, хотел бы. Говорят, это не так уж и сложно, надо просто написать твое имя на изнанке сердца, а все остальное само собой выйдет. Только вот, знаешь, я же проверял, всех тех, кто так клялся в любви перед смертью, готовых умереть друг за друга - их было так до смешного много, и их так нужно было стереть с лица Земли, всех, я ведь не могу, значит, и они не должны, значит, никакой этой вашей любви не существует. Я проверял - вскрывал их грудные клетки, и никаких имен снаружи, никаких имен, десятки сердец, залитых формалином, любящих при жизни сердец, я знаю, о чем говорю, я должен был знать, даже на старых фотографиях мертвецы не смотрят на меня, обратившиеся в прах, развеянные над ночным Лондоном, они никогда не смотрят, только смеются, держатся за руки, прижимаются друг к другу, мертвые, мертвые, до одури мертвые, смерть прибрала их вместе с чертовой любовью.
Слушай, я пытался, правда пытался. Помнишь Бет, переломанные пальцы, светлые волосы, она говорила, что может меня полюбить, она кричала, что может, кричала, что я должен ей поверить, я - должен, поверить, развязать, отпустить, дать телефон, чтобы она вызвала полицию, сделать что-то с обезумевшим Джеком, который бил ее коленом в живот, головой по стене, я стоял рядом, а она кричала, помнишь, я не остановил его, но эта сучка Бет, если бы не она, знаешь, мне же не нужна любовь, к черту это все, у меня есть власть, у меня есть способ, действие и дом в Швейцарии, сучка Бет, я ей никогда не нравился, у нее были слишком длинные пальцы и слишком ясные глаза, она придумала мне любовь и засунула глубоко, до подкорки мозга, так, что не выблевать, не вытащить, как рак, только изводит не тело, а разум.
Слушай, я же видел их, вижу, каждый день вижу, они даже выглядят немного иначе, и моим руками отчего-то сразу же становится холодно, мурашками, дрожью, острым желанием дорваться до их разгоряченных сердец и найти наконец то, что они так упорно прячут, внутри, может, они засовывают в свое сердце маленькую копию того, кого хотят полюбить, поэтому это так больно бывает, поэтому им так сложно расставаться - выкорчевывать из грудной клетки того, кто когда-то был так дорог, того, кто, казалось, поселился там навеки. Идиоты. Всегда найдется кто-то, кто поломает вам вечность, в конце концов, именно этим люди и занимаются на протяжении всей своей жалкой жизни.
От них будто жаром пышет, они притягивают взгляд своим теплом и уютом, на этих счастливо влюбленных, и больше всего хочется сломать им все это, и я ломаю, слушай, я же правда пытаюсь, только не помню уже что и не помню зачем, не знаю, какого цвета были глаза Бет, не знаю, кому принадлежало сердце номер тридцать восемь, стоящее рядом с кроссовками Карла Пауэрса, я должен любить, я должен быть лучшим, Шерлок может, Шерлок улыбается и смеется, я выжгу его сердце, со всеми людьми внутри - о, я уверен, их там до безумия много, и тогда мы снова станем равными, только я сильнее, всегда сильнее, должен быть сильнее, я хотел бы тебя любить, но не могу, а раз я не могу, значит никто не сможет.
Никогда. Никто. Не сможет.
Там, в зазеркалье, глаза у Джима такие же холодные и пустые. Иногда кажется, что он ухмыляется, когда Джим закрывает лицо ладонями. Там, в зазеркалье, у Джима есть тайна.
Зеркало расходится трещинами под дрожащими пальцами, разлетается осколками.
Никто. И никогда.
Зеленые. Глаза Бет.
Светло-зеленые, с желтыми вкраплениями около зрачка.
Но ему легче этого не помнить.